Паранойя. Почему он?

Его губы, которые еще вчера целовали меня и шептали всякие нежные глупости, кривятся в холодной усмешке. Она, словно клинок входит мне под ребра, вызывая тупую боль, которая в следующее мгновение взрывается во мне с яростной силой, когда он ничего не выражающим голосом произносит:

-Приятно познакомиться, Анастасия…

Андреевна - отчетливо звучит в мыслях то, что он проглотил. И от этого так больно, что слезы подступают к глазам, но я не даю им волю и таким же мертвенно - безликим голосом ставлю точку в двухнедельном фальшивом счастье.

-И мне.

И всё. Нет больше никаких «Анастасия Андреевна» и «Серёжа», есть только подруга Оли и папа Оли. И эти вселенные даже в одно предложение ставить запрещено.

Глава 6

«Мы сами создаем для себя тернии и даже не задумываемся, чего нам это будет стоить.»

К. Маккалоу «Поющие в терновнике»

 Твою… мать! – единственное, цензурное из того, что крутится в голове. Хотя Зойка бы наверняка сказала, что головы у меня, как не было – так и нет, и я с ней абсолютно согласен.

Только будучи отбитым наглухо дебилом, можно в сорок лет попасть в подобный переплет, отдающий стойким душком бразильских сериалов.

И смешно, блин, и убить хочется. Вопрос только – кого?

Стою, как идиот, таращусь на эту малолетнюю сучонку, едва сдерживающую слёзы, и не могу собраться. Изнутри всего скручивает от какого-то непонятного, совершенно незнакомого чувства то ли стыда, то ли неловкости, то ли сожаления, но я давлю его в себе.

Не время сейчас для эмоций. Сейчас думать надо и действовать. Быстро! Пока Настька с катушек не слетела, а она может. Вполне. Вон застыла, как парализованная, а на лице всё-всё написано, чёрным по белому, жирным шрифтом, да и сам я, наверное, недалеко уехал - как придурок таращусь на нее, открыв рот. Благо, Ларка занята пролитым чаем, и не видит наших вполне красноречивых взглядов, иначе в момент бы всё поняла. Бабы на каком-то энергетическом уровне чуют своих соперниц.

Поэтому мозг лихорадочно кипит, ища решение, как обезвредить эту тикающую «бомбу», да только толку –то?! Мысли расползаются, как тараканы, и я не знаю, за какую хвататься в первую очередь, хотя всегда мастерски переобувался на ходу, умудрялся каким-то неведомым чудом сохранять хорошую мину, даже если меня жизнь прямо мордой об асфальт шарахнула. Что-что, а импровизировать я умел. А тут…

Это какой-то лютый п*здец! Так феерично врюхаться! И ведь знал же! Знал, что она что-то скрывает, но я настолько расслабился, настолько привык к вседозволенности, что мне это казалось не стоящим внимания.

Ну, в самом деле?! Какие там могли быть тайны у залюбленной, обласканной судьбой девочки? Да даже если и были, мне они до фонаря. Я мог себе позволить всё, что угодно и кого угодно. Высота полета позволяла класть большой и толстый на законы, мораль и прочую муть. Для меня в этом мире существовала лишь одна причина, по которой я готов был отказать себе в чём-то. Всего одно - единственное табу, и оно по логике, ну ни коим образом не должно было пересекаться с Настькой. Вот только жизнь – не шахматы, скорее – знатная юмористка. И я бы посмеялся, если бы не охреневал с каждой секундой все больше и больше, осознавая масштаб проблемы.

Я ведь собирался трахать подружку своей дочери. Подружку, мать её, моей Ольки!

Именно это, главным образом, и коробило. Ибо мои дети – вот та причина, то единственное ради чего я готов был наступить себе на глотку, задавить любое желание, если оно угрожало их счастью. Только Олька и Дениска были тем моральным компасом, на который я ориентировался, который мог заставить меня стыдиться и рвать жилы, чтобы быть самым лучшим на свете папой для своих детей. И сейчас стоило только представить, что почувствует моя дочь, когда узнает, что ее «самый лучший на свете папа» чуть не отымел её подружку, внутри все холодело. Я не мог этого допустить, а потому готов был поступиться не только собственными желаниями, но и чувствами юной девочки, которая виновата лишь в том, что однажды перелезла через забор, чтобы нарисовать рассвет.

Впрочем, решив связаться с этой девчонкой, я понимал на что иду: понимал, что однажды, когда интерес начнет понемногу угасать, правда вскроется. Поэтому еще в тот день на озере, когда она осторожно спрашивала, есть ли у меня кто-то, я знал, что придет момент, и она также, как сейчас, задрожит от шока и боли, умоляя горящим, все еще надеющемся на чудо, взглядом, сказать, что это просто шутка: что нет никакой жены, нет детей и что этот ухмыляющийся мудак, ранивший её в самую душу, которую она так по-детски щедро и наивно открыла нараспашку, вовсе не я.

Да, я все это знал и заранее предвидел. Вот только не думал, что заноет так в груди, сожмется до невозможности сделать вдох от одного взгляда в эти, полные слёз, глаза, в которых прямо в эту секунду что-то медленно угасало.