Паранойя. Почему я?

– Ой, иди уже жарь оладушки, – подкалываю его, когда он направляется в душ.

– Я щас твой оладушек отжарю.

– Угу, только постарайся не разбудить.

– Паскуда, ты Настька, – последнее, что слышу, проваливаясь в сон.

Второй раз просыпаюсь от восхитительного аромата фирменных Долговских оладушек.

Умывшись, спешу на кухню, стараясь не думать, как кошмарно выглядит мое отекшее лицо.

Сережа, как всегда, с сигаретой в зубах и телефоном в руке, расхаживает взад -вперед, слушая кого-то и поглядывая краем глаза в какие -то документы.

На кухонном острове перед ним стоит одна тарелка с воздушными, только приготовленными оладьями, другая с золотистым, хрустящим беконом. Глядя на всю эту красоту, рот наполняется слюной.

Улыбнувшись, перегибаюсь через остров и стащив оладушек, откусываю половину. Вкусно безумно и не только потому, что я не ела почти сутки. Сережа действительно хорошо готовит и за это я люблю его особенно сильно.

– Я тебе айран купил, возьми в холодильнике, – прикрыв рукой динамик, сообщает он, я же просто млею.

– Ты – лучший, – посылаю ему воздушный поцелуй. Долгов хмыкает с таким самодовольным видом, что хочется его расцеловать, но разбитые губы, черт бы их подрал!

Мысли о маме и прошедшей ночи смывают мою радость от долгожданной встречи и прекрасного утра.

Чисто из благодарности съедаю завтрак и делаю вид, что все в порядке. Но как только допиваем кофе, с тяжелым сердцем произношу:

– Думаю, пора все обсудить. О чем вы вчера говорили с мамой? Что она тебе сказала?

– А что она может сказать? – откинувшись на спинку стула, невозмутимо пожимает он плечами.

– Ну, как что? – растерянно смотрю, не понимая его спокойствия.

– Насть, – поморщившись от необходимости объяснять что-то, вздыхает он тяжело. – О своей дебильной мамаше даже не думай. С ней вопрос решен: больше она к тебе и близко не подойдет, и язык будет держать за зубами.

– Может, ты не будешь при мне так отзываться о ней, все-таки она – моя мать.

– Ну, если она – мать, я тогда примерный семьянин.

– Сережа!

– Насть, не неси херню, пожалуйста. Ты знаешь, я не люблю все эти реверансы, – отрезает он, начиная заводиться. Я же в который раз поражаюсь, до чего переменчивый человек: одно неверное слово, и Мурчалкин превращается в Рычалкина.

 От собственных аллегорий становится смешно и вместо того, чтобы дать волю возмущению, прикусываю язык. В конце концов, сорокалетнего мужика, привыкшего говорить без обиняков, вряд ли уже переделаешь, да и мама в самом деле слегка дебильновата, если не сказать хуже.

– И все -таки о чем был разговор? –  настойчиво гну свою линию. – Это ведь и меня, касается, Сереж, я должна быть в курсе ситуации. Не надо от меня ничего скрывать.

Долгов недовольно поджимает губы, но все же нехотя отвечает:

– Там и рассказывать нечего. Разговор пяти минут: она попыталась напугать меня угрозой, что все расскажет моей жене, но у меня на нее оказались более интересные компроматы. Прошлое твоей матери хоть и окутано густым паром провинциальных саун, но при большом желании можно много, чего нарыть. Уж не знаю, плохая ли это работа людей Можайского или твоей мамаше как-то удалось его провести, и он ни сном, ни духом, но ее до усрачки напугало, что это может быть обнародовано, поэтому она согласилась на все мои условия.

– Ты хочешь сказать, что она занималась проституцией? – уточняю пораженно, не в силах принять, что мои давнишние догадки оказались верны. Мне всегда казалось, что мама слишком ценит себя, чтобы опуститься до подобного.

– К сожалению, Настюш, такова жизнь, – разводит Сережа руками в попытке примирить меня с мыслью, что маме пришлось пройти такой путь, – подняться до нашего уровня и не подставить одно из отверстий, можно только, если это сделали за тебя родители. Так что мать есть за что поблагодарить.

– Ты говоришь в точности, как она. И, если честно, вы во многом схожи.

– Мы с ней всего лишь из одной акульей породы – вот и вся схожесть, – не слишком польщенный сравнением, возражает он. Я не спорю, убитая открывшейся правдой, просто пожимаю неопределенно плечами.

– И что в итоге? – спрашиваю спустя несколько минут задумчивой тишины.

– А что в итоге? Будет молчать, – закурив, коротко отвечает он. – И даже не сомневайся, придумает убедительную причину, почему ты теперь будешь жить отдельно. Не в ее интересах, чтобы Можайский узнал о нашей связи, да и все вокруг тоже.

– Ты не знаешь Жанну Борисовну, – усмехнувшись, качаю головой. – Она так просто не сдастся.

– Я- то, как раз, знаю, таких, как твоя мать, -хмыкает Сережа и, сделав глубокую затяжку, выдыхает. – Именно поэтому ты будешь под усиленной охраной, пока делаются документы, а после переедешь в Америку.

– То есть как перееду? – пропустив удар, смотрю на него во все глаза.

– Очень просто. Куплю тебе дом, начнешь обустраиваться, к универу готовиться – в общем, заняться будет чем.

Все это он говорит таким тоном, словно речь не о моей жизни, а о погоде. Обалдев, только и могу выдавить:

– А учеба?

– Нашла, о чем переживать, – закатывает он глаза, словно услышал несусветную глупость. –  Да хоть завтра будет тебе красный диплом.