Паранойя. Почему я?

Она упоминает таксиста, защищавшего ее от меня с пистолетом, преподшу по литературе, заставшую нас в коридоре колледжа за разборками. Рассказывает, как убегала от меня и стала причиной аварии, едва не попав под колеса машины, и что куча человек были свидетелями этого. Дальше следует рассказ про то, как я ее изнасиловал на кухне своего дома. На вопрос прокурора, почему она не подала заявление и не рассказала ничего родителям, со слезами признается, что ей было стыдно и она очень боялась, так как я ни раз поднимал на нее руку, причем на людях. Естественно, мне тут же припомнили случай в обезьяннике, где я при всех за волосы вытащил ее из камеры, а после швырнул на стол.

Чем больше она говорит, тем больше я охрениваю, насколько все складно и ладно выходит. Все ахают, охают, жалея бедную девочку, а я… я просто пытаюсь понять, зачем вот так вывалить подчистую все, что известно только нам двоим. Одно дело подогнать показания, исказить их, а другое – вывернуть все, абсолютно все, о чем вполне можно умолчать, наизнанку.

Нет, я понимаю, ее запугали, с ней, возможно, что-то делали, но у меня в голове не укладывалось то, что она вываливала все интимные подробности наших отношений. Я смотрел на нее, следил за ее мимикой, за ее движениями, но ни хрена не мог понять. Она стала похожа на говорящую статую: смотрела исключительно перед собой, плакала напоказ и говорила, как по учебнику. Если что и выдавало ее напряжение – так это побелевшие пальцы, которыми она цеплялась за свидетельскую трибуну, как за спасательный круг.

Тем временем она подводит свой рассказ к причине, по которой ее назначили свидетелем, а именно, к нашей поездке в Москву. Точнее, ее поездке к бабушке на каникулы, которая закончилась, так и не начавшись, поскольку я в очередной раз принудил ее к сожительству, угрожая расправой над отцом.

Ей богу, я едва держал себя в руках, чтобы не начать нервно ржать!

– В одну из ночей я случайно услышала, как он по телефону обсуждал, что моего отчима нужно убирать, – наконец, дает она первое здравое показание, относящееся к делу.

Теперь все становится на свои места. Но я все еще не понимал, в чем смысл. Где они возьмут доказательства? Однако, словно в ответ на мои мысли, Настька едва слышно признается:

– У меня был телефон, поэтому я успела немного записать на диктофон, что он говорил.

Повисает короткая пауза, в которой подобно выстрелу раздается красноречивый Зойкин смешок. Машинально поворачиваюсь и встречаюсь с ее «я же тебе говорила» взглядом, от которого внутри начинает все сворачиваться в тяжелый, ноющий жгут. Снова смотрю на Настьку, мысленно прося ее повернуться. Мне нужно взглянуть ей в лицо, чтобы все понять и развеять вспыхнувшие вдруг подозрения и сомнения в духе «А был ли мальчик?». Но она лишь ведет плечами, словно пытается скинуть с них мой взгляд и продолжает смотреть прямо перед собой.

– Ваша честь, я хотел бы обратить ваше внимание, что к делу приобщена запись телефонного разговора подсудимого с пока неустановленным лицом, – берет слово прокурор. – Запись эта сделана Вознесенской Анастасией Андреевной пятого ноября тысяча девятьсот девяносто девятого года в три часа двадцать семь минут утра по Московскому времени. И есть у нас заключение фоноскопической экспертизы о том, что данный голос принадлежит именно подсудимому, и что это не монтаж. Я просил бы сейчас, не прерывая допрос, прослушать данную запись.

– Протестую! Нам об этой записи ничего не известно. – возражает мой адвокат, но судья отклоняет протест и уже через пару минут мы слушаем склейку из моего разговора с Зойкой.

«– Я считаю, что пора принимать жесткие меры и убирать его. Если начнут дальше копать, там не только подписи задним числом всплывут, но и… сам знаешь, а там суд и это встрянет в хорошую копеечку. Подумай об этом хорошенько, тянуть уже больше нельзя, – заявляет сестра, на что я отвечаю ей:

– Жесткие меры, говоришь? Можно… Но осторожно, подозрения первым делом падут на нас, так что следов нельзя оставлять. Я перетру с Измайловскими, им Можайский там тоже не нужен… «

Запись резко обрывается и у меня тоже ощущение, будто я лечу с обрыва вниз.

Что сказать? Нокаут. Такого поворота я не ожидал, ибо точно знал, что прослушки в тот разговор не было. Мои люди следили за этим четко, а значит, одно из двух: либо Зойка записывала на диктофон, либо Настька.

Первым делом, конечно же, хочется списать на сестру. Но вот незадача, зачем ей так подставляться? Ее голос опознать дважды два, следовательно, на следующее заседание она уже пойдет, как соучастник. А зная, какая она перестраховщица, я на тысячу процентов уверен, что не стала бы так рисковать, даже, если бы знала, что улик недостаточно, чтобы подвести ее к этому делу.

По всему выходило, что Настька. Но если это правда, то я тогда редкостный дебил, который ни хера не понимает ни в бабах, ни в людях, ни в жизни вообще. Ну, не реально девчонке в девятнадцать лет играть в Мату Хари. Она же, как кошка с валерьянки, дурела от меня. Да и вообще это бред какой-то.