Параллели

– Мсье, на этой части трассы произошло ДТП. Вы можете объехать или вернуться назад, – сообщил ему полицейский.

– Что случилось? – спросил Монс.

– Девушка на скутере вылетела с трассы. Занесло на мокром асфальте.

– Что?! – Хольмберг рванулся к машине скорой помощи, куда только что подвезли носилки, на которых лежало накрытое с головой тело.

– Туда нельзя, мсье! – полицейский бросился за ним.

Монс не слушал его, он подбежал к носилкам и схватился за них, с мольбой глядя на медиков. Один из них молча откинул край белой простыни. Хольмберг почувствовал, как все внутри него каменеет. Каро, его милая, солнечная, живая Каро, лежала непривычно тихая и застывшая. Глаза ее были закрыты, от виска к темени тянулась багровая рана, овсяные локоны, которые он так любил целовать, слиплись от крови. Юноша опустился на колени перед носилками и в отчаянии закрыл лицо руками. Он не видел и не слышал больше ничего. Только побелевшее, неподвижное лицо Каролины стояло перед его глазами, словно кто-то вырезал и наклеил его изображение. Больше не было ничего. И мира тоже не было. И никогда уже не будет. Вообще ничего и никогда уже не будет. Это страшное слово «никогда» пульсировало в мозгу Монса, вытесняя все. Никогда он уже больше не обнимет ее, не прижмет к себе, не поцелует. Никогда уже не услышит ее смех, ее голос, не почувствует тепла ее тела. Никогда…

Последующие дни слились для Монса в один беспросветный кошмар. Откуда-то взялась мадемуазель Шарби, и сновала повсюду, словно крыса, деловито и по-хозяйски глядя на дом – на их с Каро дом, и распоряжалась в нем как в своем собственном, раздавая приказы сухим скрипучим голосом. Впрочем, Хольмберги тоже приехали, Беллатрикс даже пыталась поговорить с сыном по душам, но тот, оглушенный своим горем, совершенно не слышал ее. Было решено похоронить Каро в Париже на кладбище Монмартр рядом с родителями. Точнее, так решила мадемуазель Шарби, но никаких оснований возражать ей не было.

В день похорон небо тихо плакало невесомым, удивительно теплым летним дождиком, и казалось, что Каро просто уснула ненадолго на ложе из белых лилий. Монса душили мысли, много мучительных навязчивых мыслей, они сливались в однообразный невыносимый гул, который разрывал голову. Его Каро… Милая, любимая Каро! И почему – именно она? Молодая, красивая, смешливая, его Каро спит сейчас в своих лилиях, и не найдется в мире силы, которая могла бы разбудить ее.

– Сынок, прощайся с Каролиной, пора…

Голос матери показался Монсу отвратительно грубым и бестактным, но он хотя бы оборвал наполнявший его голову мучительный гул. Юноша растерянно оглянулся – все вокруг действительно ждали. Ждали, что он коснется губами лба Каро или скажет ей что-то… Черт возьми, что нужно говорить на этих проклятых похоронах? Что можно сказать, когда хочется кричать на весь мир о своей боли до тех пор, пока от напряжения не лопнут вены на шее? Когда все вокруг ждут, что можно будет наконец закрыть крышку гроба, опустить его в землю и разойтись скорее по своим делам? Скорбные обязанности тяготят, заставляют надевать благообразные маски, делать вид что не все равно, а хочется жить дальше! Считать деньги, пить вино, танцевать, любить, радоваться солнцу… И только Каро останется одна в своих лилиях, в холодной земле – она, так любившая тепло!

Хольмберг провел кончиками пальцев по ее щеке – холодной, мокрой от дождя и обжигающе безжизненной. Теряя самообладание, прохрипел: «Делайте что хотите!» – и бросился прочь с кладбища.

Спустя три часа Монса нашел отец – каким-то чудом он разглядел сына в щуплом силуэте, сжавшемся в комок возле самой воды у одного из пилонов моста Пон-Неф.

– Сынок… – Альберт сел рядом и осторожно обнял юношу.

– Папа, мне так плохо… – Монс уткнулся в плечо отца пылающим лицом.

– Знаю… Поедешь со мной к мадемуазель Шарби? И мама там…

– Нет. Я еду в Ниццу.

– Тебе нельзя сейчас оставаться одному, сынок.

– Что, боишься, что я вены себе вскрою? – Монс недобро засмеялся. – Не вскрою. Если бы я хотел отправиться вслед за Каро, я бы уже лежал на дне Сены. Я. Просто. Никого. Не. Хочу. Видеть.

– Хорошо, сын, я отвезу тебя в Ниццу.

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

Что было дальше, Монс уже не помнил. Один в темном доме, он слушал дождь за окном и ненавидел его. Дождь отобрал у него Каро, отобрал жестоко и бесцеремонно. День за днем он бродил по полному теней дому, сам похожий на тень, и не находил себе места. Все напоминало ему о Каролине, все дышало ею. Ее вещи пахли ее духами, и Хольмберг часами сжимал в руках ее сорочки и платья, и не мог надышаться ими. И с ужасом чувствовал, что аромат постепенно тает и превращается в воспоминание.