Папийон

— Пятидесятилитровый бочонок с питьевой водой, двадцать пять килограммов маисовой муки и литров шесть масла, вот и все.

— Ничего себе! — воскликнул начальник. — И с этим вы собираетесь выходить в открытое море?

— Да.

— Смелые вы ребята, очень смелые… Ну так какой у вас план?

— Уйду я ночью и не в твое дежурство. С завтрашнего дня вы должны снять одного ночного часового. Через три дня — еще одного. Когда останется только один, надо установить напротив двери в камеру сторожевую будку. В первую же дождливую ночь охранник укроется в ней, а я уйду через окно. Что же касается фонарей, освещающих стену, то тут придется устроить короткое замыкание. Вот и все, что от тебя требуется. Ну а рыбаку передай — лодка должна быть на цепи с замком, который бы открылся при первом моем прикосновении, чтоб не пришлось с ним возиться и терять время. Паруса должны быть подняты и весла наготове.

— Но там же есть мотор, — сказал начальник.

— Вот как! Тем лучше. Пусть потихоньку работает, разогревается. А сам рыбак зайдет в ближайшее кафе выпить чего-нибудь. Увидит нас, пусть идет к лодке и стоит возле нее в черном дождевике.

— Ну а как насчет денег?

— Я разрежу купюры, двадцать тысяч, пополам. Аванс в семь тысяч рыбаку заплачу. Тебе даю половинки купюр вперед, а один француз, что останется здесь, я позднее скажу кто, потом передаст вторую половину купюр.

— Выходит, ты мне не доверяешь? Прискорбно!

— Нет, не то чтобы не доверяю. Но может не получиться с коротким замыканием, и тогда я платить не буду. Потому что под током выбраться нельзя.

— Ладно, договорились.

Все было готово. Через начальника я передал рыбаку деньги. Последние пять дней на ночном дежурстве не было ни одного охранника. Будка стояла на месте, и мы ждали только дождя, а он все не шел. Прут на оконной решетке был перепилен пилками, которые дал начальник, а распил хорошо замаскирован, мало того — его полностью прикрывала клетка с попугаем, который уже научился говорить по-французски слово «дерьмо». Мы были словно на иголках. Начальник уже получил половинки банкнот. А дождь все не шел. Ни единой капли: в это время года они бывают здесь чрезвычайно редко. Малейшее облачко, замеченное сквозь решетку окна, вселяло надежду. Но ничего не происходило. Одно только это могло уже свести с ума.

Вот уже шестнадцать дней, как все готово к побегу. Шестнадцать дней и ночей ожидания с бьющимся сердцем. Как-то в воскресенье утром начальник сам явился во двор за мной. Провел в кабинет и там протянул пачку разрезанных банкнот и три тысячи песо целыми купюрами.

— В чем дело?

— Француз, друг мой, у тебя последняя ночь, только эта. Завтра в шесть утра вас отправляют в Барранкилью. Эти три тысячи — остаток того, что ты дал рыбаку, остальное он потратил. Если Господь пошлет дождь сегодня ночью — он будет ждать, где договорились. Тогда отдашь ему деньги. Я тебе верю. Верю, что не подведешь.

Дождя так и не было.

В Барранкилье

В шесть утра явились восемь солдат и два капрала под командованием лейтенанта. Они надели на нас наручники и погрузили в армейский грузовик. За три часа мы проехали сто восемьдесят километров и уже к десяти прибыли тюрьму в Барранкилье, которую здесь называли «восьмидесяткой». Как ни старались мы избежать этой Барранкильи, а не удалось. Большой город, главный Атлантический порт Колумбии. Тюрьма тоже большая — четыреста заключенных и около сотни охранников. Построена по Европейскому образцу. Две внешние стены высотой восемь с лишним метров.

В тюрьме нас встретило начальство во главе с доном Грегорио. Здесь было четыре двора — два по одну, два по другую сторону длинного здания собора, где проходили службы и которое служило также местом для свиданий. Нас поместили во двор для особо опасных. При обыске у меня нашли двадцать три тысячи и маленькие стрелы. Я счел своим долгом предупредить начальника, что они отравлены, что, разумеется, не красило нас в его глазах.

— Да, далеко зашли эти французы. Носят с собой отравленные стрелы!

Пребывание в Барранкилье всерьез ставило под угрозу все мечты о свободе. Отсюда нас должны были передать Французским властям. И все же Барранкилья должна стать поворотным пунктом в нашей судьбе! Бежать, во что бы то ни стало! Поставить на карту все!

Камера наша располагалась в середине двора. Скорее не камера, а клетка — цементная крыша на толстых железных столбах с туалетом и умывальником в углу. В этом дворе находилось около сотни заключенных — они сидели по клеткам, встроенным в стены, окружавшие площадь примерно двадцать на сорок метров, и выглядывали через прутья во двор. Над прутьями нависало нечто вроде козырька, чтобы дождь не заливал камеры. Нас поместили в центральную клетку, день и ночь открытую обозрению всех заключенных и, конечно, охранников. С шести утра до шести вечера мы находились во дворе, могли входить и выходить, когда захочется. Могли говорить и даже есть во дворе.

Два дня спустя нас отвели в собор, где находились начальник, несколько полицейских и семь-восемь газетчиков и фотографов.

— Итак, вы бежали с Французской каторги в Гвиане?