Пантера, сын Пантеры

— Видишь ли, книги бывают не только рукописные и типографские, а самые разные, иногда вовсе невероятные. Из пластинок слоновой кости и пальмовых листьев, похожие на веер; склеенные из камыша, разрезанного на тонкие полоски и свернутого в свиток. На коре, на тряпье и на коже. Высеченные в камне и нацарапанные на влажной глине. Книги в виде горшка с кратким охранным орнаментом внутри и книги — скалы, что трубят о кровавых охотах и победах. Стелы с каноном Будды и храмы древних майя, сплошь одетые точнейшим в мире календарем. Как будто человек, изобретя письмо, старался одеть им и заковать в него всю свою вселенную! Но вот изобрели деревянный и свинцовый штамп, и под него уже годилось не все; только бумага самого лучшего сорта. Только человек и тут не унялся. Стал издавать стихи ин октаво, судебные кодексы ин фолио, подносные издания для начальства — величиной с хорошее блюдо. Украшал текст заставками и миниатюрами, окаймлял цепью орнаментов. Изобретал шрифты. Словом, пошел вглубь, когда его не пустили вширь. Мы-то сего богатства, с нашими сканерами, и не ощущаем. Все равно, что сахар через стекло лизать, как сказал один шляхтич своей даме, когда она пригласила его на ужин в кругу своих родичей…

Тут он спохватился, что малый не поймет намека и что вообще слишком уж вольный затеялся разговор. Но Эшу как раз воткнулся в возникшую паузу:

— Так в Доме есть все, что когда-то написали на земле?

— Многое — да. Но нельзя же весь зримый мир сюда затащить, хоть кое-кто на славу постарался! — вырвалось у бедного Иосии.

— А я хотел… Папа, а есть такая книга, которая вмещает все книги на свете?

— Ну ты и спрашиваешь. Один древнеримский король хотел, чтобы у его народа была одна голова… Нету такой книги. Но вот что говорят — существует у нас в Доме на самом секретном положении Золотая Книга. Переплетные корки у нее и в самом деле золотые, а не позолоченные, бумага шелковая, старинной арабской работы, и вложена она для пущей и вящей сохранности в огромную глыбу лучшего горного хрусталя, или кварца, который еще называют оптическим, оттого что внутри него все двоится. А может быть, там простое стекло, только непробиваемое для пуль. Подвешена та книга за углы на четырех золотых же цепях, цепи соединены пятой цепью, куда длиннее, и уходит та цепь в самую вышину, под купол, где теряется в потоке света. И вот от того неведомого света, от обманного хрусталя, от всей этой игры и мерцания никому не дано увидеть, какова та Книга снаружи, не говоря уж о том, что в ней внутри. И идет неведомо и ненарушимо из Книги благодать истинного знания, обновляя все сущее.

Иосия говорил что в голову взбредет, абы красноречивей было и непонятнее и чтобы дитя с того убаюкалось. Но упрямца никакой угомон не брал.

— Ты сам ее видел? Эту книгу, — спросил Эшу потрясенно.

— Нет, в чужой сон забрался, — проворчал Иосия, жалея о своей откровенности и о том, что, борясь с нею, наплел неведомо что.

— Она, наверное, на небе, — продолжал мальчик, — а здесь только кажет себя. То есть показывается. А цепь обе их соединяет, книгу и ее близняшку. Только не как перемычка — песочные часы, а по-другому. Небо ведь — испод земли, а земля — крыша неба, хотя чаще говорят и наоборот. Тьма — другая сторона света, а свет — лучшая оправа тьмы. Вот обе чаши песочных часов и перепутались.

— Откуда ты такое взял, пуговица?

— Да из того своего сна, куда и ты по нечаянности попал, — усмехнулся Эшу.

Ох, непрост был мальчик и непростым вырастал. Даже телом стал он в зрелости силен и гибок, вопреки воздыханиям бабки Анны. Видать, не одна материна баня была ему причиной, сплетничали дамы, что постарше и несокрушимей; и даже не то, что Син, грешница, страсть как любила обкуриваться в баньке ароматным дымом с верху до самого низу, да обкуриваться, уж наверное, не для старой бздюхи, своего муженька, а для молодого; а в самом этом молодце. Солнце пустыни, скажите! Пантера сиррских предгорий!

И звали Эшу за глаза, а потом и прямо в них, — сыном Пантеры, полулегендарного сиррского вождя и — как и все жители Сирра — поэта, что было по форме даже лестно. Уже в юности он прочел, что в одной из самых страшных битв Фридриха Второго погиб предок великого поэта и драматурга фон Кляйста, сам недурной поэт. Это навело Эшу на неожиданные сопоставления. У Кляйста — потомка последняя и лучшая пьеса была о курфюрсте и принце, своеобразных двойниках, телесном и духовном: полководце и поэте. Фридрих Великий и его духовное отражение, принц Гомбургский, слыли поэтами боя. Так и сам Эшу, если не физический (уж слишком вольное допущение!), то духовный родич Шамса, мог назвать себя поэтом книжного ремесла.