Паноптикум

Утром следующего дня позвонила Линке. Степаныч пришел в себя, прогнозы положительные, готовят к операции. И меня, всегда держащуюся, все-таки сжало на постели, когда я услышала глухой, неверный, слабый, но такой знакомый голос Степаныча в трубке «Я-я-н…а… Ян-на…». Сжало и скрутило до боли под хлопковой простыней и швырнуло на сторону кровати Эмина, который тихо, чтобы не разбудить, захлопнул за собой входную дверь пятнадцать минут назад.

Сжалась на его половине постели, подавляя всхлипы и слушая преувеличенно бодрый дрожащий Линкин голос, вещающий, что все хорошо, Степаныч ее узнает, все понимает, говорит плохо пока, но это же пока…

— Да не реви ты, дура! — в сердцах бросила она и расплакалась.

— Сама дура, — сквозь слезы рассмеялась я. Нужно взять в руки. Нельзя. Не сейчас. — Чего, Шрек, синяки у тебя сошли? Не шугаешь медперсонал мордой лица?

— Ой, я их настолько задолбала, что по ходу у меня новые синяки скоро появятся! — Рассмеялась сестра. Облегченно. Тоже сквозь слезы. — Ян… спасибо… просто… я саму ему скажу потом, но сейчас… спасибо…

Я вжалась лицом в подушку Эмина, стискивая зубы и трубку у уха, задерживая дыхание и беря над собой контроль. А внутри на разрыв. Еще кошмарней, чем вчера, когда я приняла решение поехать к Марине. Чтобы он понял. А сейчас я говорю с сестрой, со Степанычем… с семьей. И он тоже моя семья. И внутри новый слом…

* * *

Поземка по шоссе, в салоне сигаретный дым, Эмин за рулем, тихо играют мои треки с телефона подсоединённого к мультемедиа. Как по заказу те, от которых ногтями себе в лицо хочется. Задают настроение, но рука не тянется переключить. Пальцы скрючивает от одной только мысли, потому что так… легче погружаться в ад. Вторая по счету сигарета. Он не любит, когда курю так часто, но сейчас молчит. Просто ведет машину, с непроницаемым лицом глядя вдаль.

— Эмин, — выдохнула дым, откидывая голову на сидении и прикрывая глаза. — Хотела на пару дней к сестре и отчиму…

— Пока нет. — Мягко и негромко перебил.

Он умеет это. Перебивать вот так. Мягко и негромко. Я прикрыла глаза и сжала челюсть, выкидывая сигарету, слыша тихое жужжание его опускаемого стекла. Щелчок его зажигалки, затяжка.

Прикусила губу до боли, отворачиваюсь к окну, невидяще глядя на подлесок недалеко от трассы. Утерла влажные дорожки на щеках, которые холодил зимний сквозняк из приоткрытого окна. Прикусила губу сильнее, до солоноватого привкуса крови в вязкой слюне. Боль отрезвила, слегка и не сразу, но отрезвила. Впереди еще один ад, и мне нужно пройти. Ради него.

До кладбища в молчании, до Маринкиной могилы тоже.

— Ну, привет, подруга, — слабо улыбнулась я, вытирая снег с Маринкиного надгробия и задерживая холодные не от снега пальцы на дате ее смерти.

Год назад поставила мраморный памятник с высеченной в камне ее фотографией, а он как-то… выцвел, что ли. Заменить надо на нормальный.

Красные розы у ее надгробия. Она любила эти цветы, любила все красивое. Да нет, не так. Она любила все, что было вокруг нее. Человек абсолютно чистый, без намека на внутреннюю агрессию. Почему-то именно таких жизнь любит бить особенно жестоко. Ей восемнадцать было, когда ее похоронили.

Бросила взгляд на угол ограды, там, где стоял Эмин. Я тоже там стояла, когда ее хоронили. Мне было шестнадцать и я тогда поняла правила игры и стратификацию общества. Когда приехала на похороны Маринки все поняла, до этого еще нетвердо уверена была, а когда ее гроб опустили в яму очень ясно все поняла.

Порыв холодного ветра швырнул на меня пригорошню снега.

— Запахнись. — Его ровный, негромкий голос в тишине кладбища. — Пожалуйста.

Руки сами застегнули куртку, когда я смотрела на ее лицо. Внутри… херово. Всегда херово. Почти десять лет прошло. Да хоть двадцать, чувство будет одно и то же.

Молча обратно к машине. Курим в салоне, я тону в трясине, он молчит. Он знает. Он уже понял что это неспроста и знает, что касаться сейчас нельзя. Воздух травится тем, что занова засывает изнутри. Усмехнулась, страхивая пепел в окно и он начал выезжать с парковки.

Пасмурно на улице, начинает идти снег, шоссе почти пустое. Третья сигарета. У обоих.

— Ты же знаешь, что я из детдома? — я сказала это без подготовки, иначе оттягивать так и буду, пока до дома не доедем. А потом и вовсе не скажу.

— Да. — Он не отрывал взгляда от дороги, лицо непроницаемо.