Паноптикум

Его голос. Он едва слышный, но такой твердый, такой серьезный, пробирающий темное напряжение струящееся по жилам. Укрепляющий заграждения в разуме, уже почти сломленные, но я не могу отпустить лица мразей взглядом. Взгляд с одного на другое, с фигуры на фигуру, подмечала все. Каждая тварь могла это сделать. Пятеро против одного, слабого, не способного равно ответить, и являющегося правым… Пятеро против одного, шакалы ебанные… у нас в душевой таких придушивали полотенцем, так площадь давления больше, следы редко остаются… Главное попасть на шею прямо под челюсть мягким полотенцем и чтобы тварь перед тобой удерживали, чтобы назад не поддалась, ослабляя удавку… коленом упираешься в грудной и поясничный отдел позвоночника чтобы в пол вжать и скрутив полотенце на шее твари, пока ей башку удерживают, тянуть на себя. Рывком нельзя дергать, так убить можно… а тут надо рывком…

— На меня посмотри, сказал.

Его голос жестче, усмиряющий почти уже рывок мышц. Усмиряющий шаг в сторону мразей.

— Спусти псов.

Эти его два слова прозвучали совсем негромко, так ровно и спокойно, как нечто само собой разумеющееся, как что-то очень естественное в холоде ночи и под плясом крупных хлопьев снега, танцующих в ксеноне фар десяти черных автомобилей, припаркованных слева от меня, когда справа находились пять мразей в окружении стены его людей, а у ног сидели два пса в ожидании команды посмотревшие на меня.

«Спусти псов».

Он говорил не о своих ротвейлерах. Их он не простит за кровь. Они близки и рядом, они живут в его квартире, спят у его постели. И они готовы. Но псов, хоть раз проливших кровь, убивают.

Он говорил не о своих собаках, когда давал мне право пролить кровь. Он давал это право, только его взгляд будет тем же, что на Доминика и Рима, как только я обагрю руки приказом который он позволил дать.

Это был его пятый урок. Сейчас. Прямо сейчас. И очень, о-о-очень, сука, доходчиво:

Как бы сильно не хотел мщения, оно не стоит того, если кровь на руках смердит так сильно, что затмевает удовольствие от мести. Ведь потом уже не отмыться. И самое страшное — именно тебе с этим жить. Удовольствие рано или поздно сотрется. А тебе с этим жить.

Пятый урок и гребанное право выбора усвоить или нет. Это единственный его урок, где я могла сделать выбор.

Примет любой итог, иначе бы не дал это право, иначе бы я не стояла здесь. Сделал бы все сам и молча. Но я здесь. Он примет. И каков будет взгляд…

Утром его собаки, его слова о них, его пояснения, в целом сводящиеся к одному — то, что близко, не должно быть запачкано. Он не запугивал, он готовил к своему пятому уроку.

Мрази невдалеке. Ротвейлеры у ног. Выбор усвоить или нет.

— Для проформы. — Тихо, едва слышно с моих губ и взгляд в его карий мрак.

И он отдал негромкий приказ.

Я смотрела в его глаза под звуки ударов кулаков и ног о тела. Под каждый крик падали, звучащий для меня успокаивающим шепотом. Я смотрела в его глаза, а он определял мою грань. Считывал наслаждение и рассчитывал границу, потому что сама я сейчас не могла. Рассчитывал грань, заступ за которую он не простит мне. Как и я себе.

На хрусте костей и громком хриплом вое я почти сломалась, а он, прищурив глаза, едва заметно отрицательно повел головой.

Рано.

Если сейчас остановлю, то пожалею об этом, если с моим Степанычем все окончится фатально. Я пожалею об этом, если буду бросать землю на крышку крышку гроба человека, которого он утром отправил нейрососудистый центр.

Я буду жалеть, что не дослушала хруст до конца. Звук ломающихся костей отморозков почти убивших моего родного человека, пришедшего отомстить за обиженную дочь.

И я слушала. Уже на грани. Уже с наслаждением. Уже желая большего.

— Достаточно. — Эмин отдал приказ своим псам. Прикрыл глаза и кивнул мне в сторону машины. — Собак с собой в салон.

Эмин смотрел на тела. Смотрел по особому. Затянулся и медленно, едва размыкая губы выдохнул дым. В глазах поволока. Он сейчас был не здесь. Где-то в другом эпизоде времени, там тоже были его машины, тоже мрази на земле, ночь. Может быть снегопад. Потому что… поволока.

— Не трогай их. — Не поняла, как это сказала, молниеносно вцепляясь в его предплечье и понимая все еще до того, как он посмотрел на меня.

— Таких блядей надо гасить, — только по его губам, неслышно, в холод ночи. В глазах сгущается мрак. Он готовится. Так надо, так принято, и он давно к этому привык.

Не в этот раз, Асаев.

Не в этот.

И никогда больше.

Потому что я все поняла.

«Где у тебя начинается агрессия, у меня начинается сила».

Нож в диван и мрак в глазах рассеян, потому что… никто бы не посмел. Он же тогда действительно мог все. И, самое страшное — он был готов на это. Он всегда готов на это. Неограниченность это не синоним безнаказанности, это синоним отсутствия предела.

«Ты не так поняла. Потом дойдет».