Пангея

Откуда брались они на свете? Какие железы выделяли эту пахнущую мускусом вязкую субстанцию и вследствие какой своей работы? Уж не сказки же про монетный двор могли объяснить весь магнетизм и двигательную силу, которая дремала в них? Чем были они в действительности? Смазкой? Пятой карточной мастью? Подарком фокусника?

В тот день, ясный, розовощекий, напитанный ароматами молодой листвы июньский день, он бежал, бежал без всякого торта в пухлой ручонке или дешевого аромата в кармане, потому что его давнишняя московская клиентка Агата, богатая и жадная Гобсечка, сделала ему коротенький звоночек:

— Ку-ку, Айнхе-ле-чек, — так всегда она начинала разговор, говоря тоненьким, по-старушечьи девчачьим голоском, — у меня для тебя маленькая, но хорошая новость.

Он любил Агатины новости.

В прошлый раз в Москве, потчуя его подтухшей рыбой и спитым чаем, она как будто ненароком указала ему адресок одной далекой родственницы очень известного в прошлом коллекционера картин. Далекая родственница, а ныне наследница коллекции оберегала ее пуще рейхсканцлера, сторожащего военную тайну, — бронированная квартира, стекла, двери, вместо консьержки — пара крепких пацанов на входе — а что? — может себе позволить! Одна маленькая работка «потянула» на прошлом аукционе на гигантский ворох пятой масти, так вот он прошел к ней, и втерся, и заболтал, и убедил «работать», и утянул даже кое-что с собой «на показать-посмотреть» — талант у него был, грел он клиентов и клиенток, и таяли они, словно мороженое, в жарких его лучах, и текли сладкими и липкими струями прямо в его подслащенную ловушечку для всяческих мух-цокотух.

Фуй! А кому вообще нужен этот хлам, это старье, эта пыль былых эпох. Фуй! Какая странная мысль, что вот этот вот секретерчик стоит дороже миски собачьих консервов. Да от него мышами воняет! Ну и ешьте свой секретерчик, намазывайте его на хлеб!

Алчность, липкая пасть, трясущиеся ручонки — какая глупая и жестокая фантазия ничего не смыслящих в его деле людей. Зависть на пустом месте, желание остановить вращение земли в угоду тем, кто хочет оставаться на месте.

Он бежал по указанному адресу в квартиру, которая принадлежала одной женщине, несчастной мамаше — трое, кажется, у нее было детей. Третьего-то она прижила на стороне, все знали об этом, кроме самого этого мужа, говорят, нечеловеческая ее скрутила страсть уже на женском закате, и якобы Господь покарал ее, наградив одного из ее деток страшенным недугом. «А что, бывает, — так оценила ситуацию Агата, — кто б золотишко свое продавал, если б все всегда было на мази? Посмотри, понюхай, им мальчонку лечить нужно, особо ломаться не будут».

Он вошел в квартиру, огляделся: коридор, две комнаты, кухня.

При свете коридор оказался по-петербургски кривым, с нелепо расставленными в разные стороны разнокалиберными комнатами. Он разрешался крохотной кухонькой с низким окном, глядящим во двор-колодец, где эхо, смрад, потроха чужих жизней, выставленные напоказ в таких же низких кухонных окнах. За которыми пьют, ругаются, едят, умываются, перекинув через плечо свое полотенце, курят в консервную банку, сушат на веревках белье.

Вешалка.

Чей-то картуз.

Полосатая дорожка вдоль коридора. Фотографии на стенах. И что здесь может быть интересного?

Он прошел в комнату, сел. Знакомые книжки на полках. У всех когда-то были точно такие же. Какие-то фотографии полувековой давности, люди какие-то, с виду вполне обычные.

Если бы Гриша курил, он бы закурил, но он не имел этой привычки, поэтому просто аккуратненько сложил маленькие ножки и ручки и принялся терпеливо ждать рассказов.

Ирина — так звали хозяйку квартиры и владелицу старинных вещей, принесла ему чаю и села напротив, красивая, грустная, немного задумчивая.

— Вы ведь знаете Ефима Соровского? — первое, что спросила она.

Он не знал, но кивнул.

— Его нашли неделю назад мертвым на скамейке в Летнем саду.

Гриша сделал вид, что огорчился.

— Ефим всегда мне говорил, да продай ты эти цацки, зачем они тебе, — продай и живи без оглядки. Плати и будь счастлива и спокойна.

Гриша почувствовал, что нужно поддержать разговор.

— Почему же он умер? — неловко спросил он.

— Из-за Софьи, — спокойно ответила Ирина, — вы не знаете ее? Его бывшая жена, молодая евреечка, она бросила его, вот он и умер на скамейке.

— Не придумывайте, — отчего-то жестко сказал мягчайший Гриша, — жизнь и смерть человека зависят не от Сони.

Ирина расплакалась.

— И еще мой сын так болен, белокровие, говорят, белокровие. И я вот все хочу продать, чтобы вылечить его в Германии, там ведь всё умеют, и это тоже, белокровие… Мы уже продали квартиру на Мойке, возили в Израиль, год все было хорошо, а теперь осложнение…

Григорий встал и привычно принялся ее утешать.

— Люди ведь умирают, — утешал он ее, — сколько же ему было?

— Кому? — не поняла Ирина.

— А кто умер от белокровия? — вдруг растерялся Айнхель. Все смешалось у него в голове от этих бесконечных историй, что рассказывали ему несчастные продавцы былой роскоши своих предков. Ирина расплакалась еще пуще.

Григорий устал стоять и гладить незнакомую женщину по голове.