Палач, сын палача

Несколько раз он пытался проломить себе голову о тюремную стену и всякий раз в последний момент малодушно подставлял руку. Фон Канн ненавидел себя за эту слабость – но ничего не мог поделать.

Когда дверь камеры открылась и тюремщик велел ему следовать за собой, фон Канн поднялся на нетвердых ногах, но тут же оправился и, поправив кружевные манжеты и изрядно помятый воротник, постаравшись выглядеть достойно.

Его провели по узкому коридору в небольшой полутемный зальчик, в котором жарко был натоплен камин и за столом сидели равнодушные к его судьбе судьи. Сколько раз сам фон Канн был по ту сторону барьера. Сколько раз он видел, как производятся дознания и пытки, скольких он спас, вырвав из рук правосудия, и вот теперь…

Ему вдруг показалось, что тюрьма сама хочет отомстить гроссмейстеру ордена за то, что тот много раз лишал ее законной добычи. Пытка, за успех которой в Оффенбурге молились перед началом допроса палачи и их жертвы, вдруг словно обрела плоть и начала наступать на него подобно ужаснейшему существу с обрубленными пальцами, болтавшимися из стороны в сторону глазными яблоками и с вывороченной челюстью.

Фон Канн хотел было закрыться от ужасного видения, но в этот момент дверь скрипнула, и вошедший Петер Миллер прогнал адское создание, поклонившись суду и ободряюще улыбнувшись, фон Канну.

Начался допрос. Петер Миллер наблюдал за тем, как судья Якоб фон Гуффидаун и приглашенный инквизитор, имени которого Миллер не расслышал, спрашивают у подсудимого о его имени, должности и месте жительства. Перебрасывая взгляд с лица судьи на лицо фон Канна, Миллер пришел к выводу, что фон Гуффидаун до смерти боится этого, такого влиятельного прежде человека, смущаясь и ненавидя свои обязанности. То же было написано и на лице приора церкви Святого Иоанна. Впрочем, приор и не собирался присутствовать на пытках, шепнув что-то судье и чиркнув свою подпись в протоколе, он поспешно покинул зал суда, не удосуживаясь лишний раз взглянуть на подсудимого.

Это был далеко не первый допрос, но именно сегодня в первый раз на него был приглашен палач. Это говорило о том, что судейские, учитывая высокое положение бывшего верховного судьи, прилагали немыслимые усилия, для того чтобы разговорить подследственного, выводя его на добровольные признания.

На самом деле суд над таким человеком как фон Канн был не нужен ни герцогу Годельшаль, ни Ортенау. Потому как в случае казни последнего могли начаться пересуды и недвусмысленные намеки на то, что известный своей праведной жизнью бывший верховный судья был оболган и убит в городе, сюзерен которого желал прославиться за его счет. У фон Канна могли найтись именитые покровители и друзья, которые не преминули бы отомстить за поругание его честного имени.

В общем Оффенбургу здорово повезло, что фон Канн уволился со службы и уехал подальше от них, так что теперь, что бы ни случилось с ним, они были бы уже не причастны к произошедшему.

* * *

Воспользовавшись тем, что фон Канн вдруг отказался отвечать на какой-то вопрос и, следовательно, пришла очередь уступить место палачу, Миллер подошел вплотную к столу и вежливо предложил судье немного передохнуть после напряженного начала допроса, в то время как он – Петер Миллер попробует подыскать подходящие ключики к упрямству подсудимого.

Это было не по правилам, тем не менее, посоветовавшись с инквизитором, судья с радостью принял предложение. Шутка ли сказать – фон Канн мог в любой момент оказаться невиновным, и тогда, выбравшись на свободу, кому он станет мстить за произведенные над ним издевательства, палачу – который производил пытку, или судье – которого на этот момент времени вовсе не было в пыточном зале?

Выставив вон стражу и отправив в соседний трактир писаря, и оставшись, таким образом, с подсудимым наедине, Петер Миллер тут же вызвал в пыточный зал своего сына, который сервировал судейский стол. После чего они все втроем славно отобедали, вспоминая прошлые дела и промывая косточки знакомым, оставшимся в Оффенбурге.

Оказалось, перед приездом Миллера Себастьян фон Канн съездил в Вюрцбург, где посетил фон Шпее, который принял у него последнюю исповедь и по просьбе самого фон Канна подготовил его душу к смерти.

– Все, о чем я вас прошу, драгоценный мой друг, – фон Канн улыбнулся Миллеру, поднимая бокал за его здоровье, – все, о чем я смею умолять вас, находясь, по сути дела, на смертном одре, это просьба помочь мне поскорее отойти в мир иной, – он посмотрел в чистые глаза Миллера, стремясь предать своему взгляду как можно больше твердости.