Палач, сын палача

– Мы могли забрать Клауса с собой, когда выезжали из Оффенбурга! – уже неделю фрау Грета не могла ничего делать, все валилось из рук, не могла думать, ни о чем другом, как только о муже и сыне, быть может, именно в этот момент отвечающих на вопросы судьи по поводу отсутствия Греты. Она была готова отправиться в Оффенбург на мужицкой телеге или пешком, чтобы предстать перед судом и ответить на все интересующие их вопросы. – Почему Петер так поступил со мной, почему оставил меня в Вюрцбурге, когда мне было бы достаточно только поговорить с господами судьями и все тот час бы разрешилось. Муж сказал, что на меня поступил донос. Так, что же в этом такого? Я бы пошла в городской совет и попросила разъяснить мне что к чему и кто мой обвинитель. Мне бы сказали, в чем меня обвиняют, и я бы дала разъяснения. Вот и все.

– Они стали бы вас пытать, – Фон Шпее устроился в стареньком уютном кресле, глядя из под опущенных ресниц на Грету.

– К женам судебных исполнителей и штатных палачей не применяют пыток, – отмахнулась Грета и подошла к окну. За стеклом висела млечная пелена тумана.

– Теперь применяют, – отец Фридрих продолжал разглядывать Грету, видя в ней совсем другую женщину, черты лица которой преследовали его много лет. Некоторое время, правда, ему казалось, что незабвенный образ начал тускнеть, и вот теперь вдруг его старый друг и брат по ордену Себастьян фон Канн отправил к нему палача Миллера и эту женщину. Сходство фрау Греты и той далекой и прекрасной, как несбыточная мечта, Бертой Фрост было пугающим. Так что поначалу фон Шпее решил, что, сделав в воздухе убийственную петлю, за ним пришла смерть. Но потом, вникнув в дело четы Миллер, он понял, что господь сжалился над ним, позволив хоть на этот раз спасти любимую женщину. Не ту, юную и прекрасную Берту Фрост, которая была желанна его плоти, а эту, другую, более взрослую, занятую только собой, не принадлежащую ему и не замечающую его Грету Миллер.

– Скажите, святой отец, – Грета запнулась, поняв, что ее голос звучит излишне резко, – скажите, господин фон Шпее, а как вы оказались в ордене?

Слово «орден» больно кольнуло самолюбие госпожи Миллер, ведь об этом самом ордене, в котором, как выяснилось, вопреки опасности быть арестованным, находился ее собственный муж – человек, которому она должна была безоговорочно доверять и который вдруг, по неизвестной фрау Грете причине, отступился от закона, чтобы спасать чужих ей женщин.

– Как оказался? – отец Фридрих, покачал головой. – Давно это было, фрау Миллер, давно, и грешно даже вспоминать, – он пожал сутулыми плечами, голова чуть тряслась, так что, если бы Грета не видела лица иезуита, она могла бы подумать, что перед ней сидит согбенный старец. – В орден меня привел ваш верховный судья и мой друг Себастьян фон Канн, – начал он с неохотой. – Теперь вы знаете, что именно он пригласил в свое время вашего мужа для вступления в орден, и затем с его помощью удалось вывести из Оффенбурга вас, – он улыбнулся бескровными губами, понимая, что просто обязан расположить к себе эту погруженную в себя женщину. – Я служил тогда при тюремной церкви Кельна, где выслушивал исповеди отправляемых на костер женщин, – простовато начал он. – Одна, другая, мне казалось, что эти женщины все пропитаны ложью, потому что они все как одна лгали перед смертью, пред лицом творца вместо того, чтобы повторить то, что говорили на допросах, и облегчить тем самым свою душу.

Потом я понял, что даже очень смелый и отчаянный человек не станет лгать стоя одной ногой в могиле, а покается. Тогда я вдруг по-настоящему осознал, что вместо них на допросах говорила пытка! – Фон Шпее замолчал, разглядывая свои жилистые руки. – Нет, пожалуй, не так. Я и понимал, и не желал понимать это одновременно. Слишком уж страшно сознавать, что провожаешь на смерть невиновных, даешь им последнее утешение в этой жизни, а сам думаешь, уж лучше б они и не рождались, если такое!

Однажды ко мне обратилась девушка, сестра которой находилась в застенках, она просила, чтобы я замолвил словечко за подследственную. Но, что я мог сделать? Мне не разрешали даже передать крохотной записки на волю, а когда я все же позволял уговаривать себя, можно было даже не заглядывать в эти письма. Все они были об одном и том же, все писали своим родным и близким, что невиновны и постараются выдержать все. Просили, чтобы родные не верили, даже если палачам удастся сломить их волю.

– Грех это – читать чужие письма, – Грета поднялась и, взяв кочергу, поправила дрова в камине.