Хвостов. – Не знаю, через кого; но он был полной неожиданностью для всех. В это время Трепова подзудили: он поехал в Ставку, и, как серьезный человек, сказал, что он не допустит этой ревизии, что он только что назначен: дайте ему осмотреться! – потому что ему оскорбительно, что он, будучи только что назначен, сразу подпадает под ревизию… (На этой почве у нас сразу же на рога!) Он привез из Ставки бумажку, что ревизия отменяется. Мое положение получилось странное: я выхлопотал эту ревизию, Нейдгардту сказал, тот передал… Началась междуведомственная история!… На императора это страшно подействовало, и ему неловко стало, что я попросил, он согласился, а затем – отменил. Тогда он посоветовался с Григорием, как рассказывал сам Григорий: «Со мной, – говорит, – папашка советовался: как быть? – он обидел «внутреннего», но и «железного» не хочет обидеть… Но я ему сказал: ты их позови, поставь рядом, да не приказывай, а скажи: – «будьте вы в мире, – что вам ссориться – будьте по-божьи!…» Когда я этот рассказ получил, я посмеялся… Через несколько дней я еду с очередным докладом (обыкновенно доклады были в 5 час., тут, почему-то в 11 час.). Доклад был очень краткий. Меня просят подождать в приемной. Минут через 10 является Трепов. Нас зовут вместе в кабинет, и тут происходит буквальное повторение того, над чем я, за три дня перед тем, смеялся! Вошел император, обратился к нам и говорит: «Господа, я вам не приказываю, а вас прошу убедительно, – для пользы России, – этого не делать, этих контров: я ошибся, поторопился…» После этих двух фактов, могло ли быть у меня сомнение в том, что там гипнотическое влияние?!.
Председатель. – На чем основано ваше утверждение относительно того, что Распутин собирал и распускал Государственную Думу. Так по «листкам» выходило?
Хвостов. – Кажется, Комиссаров передавал, что Распутин говорил: «Вот я сижу и думаю: собирать или нет Думу?» Вот, раз такие вещи попадаются в «листках», и раз он меня поставил на очную ставку с Треповым, – почему он не мог собирать и распускать Думу?
Председатель. – Распутин знал военные и государственные тайны и рассказывал о них?
Хвостов. – Я думаю, что, попадая в психологический момент, он передавал направо и налево… А что он не был сознательным шпионом, меня убеждает то, что он тогда бы молчал: только бессознательный шпион может рассказывать извозчику, половому, какому-нибудь купцу, женщине, музыканту из Вилла-Родэ!… Значит, это не был сознательный шпион, потому что иначе он бы хранил это и говорил только тому, кому об этом ведать надлежит…
Председатель. – А из чего вы заключаете, что назначение Беляева было желанием Александры Федоровны?
Хвостов. – Ее желанием было то, о чем постоянно нашептывали… Распутин говорил, что она – «старалась, что она и так, и этак, а папашка не хочет…» Я уверен, что это была прямо гипнотическая штука! Но как Беляев подошел к нему? – Я не знаю. Я хотел даже выяснить, но это было в высшей степени трудно… Беляев заведывал контр-разведкой. Когда я говорил Комиссарову, нельзя ли через агентов выяснить, почему Беляев близок к Распутину, то мне сказали: «Там контр-разведка: мы провалимся с попыткой установить самостоятельное, непосредственное наблюдение… Там контр-разведка, – они наших прогонят, потому что они имеют право: они строже, чем агенты департамента полиции…» (Агенты департамента полиции должны немедленно уступить контр-разведке, которая строже, в смысле наблюдения, всякой другой разведки…)
Председатель. – Вам известно, что Беляев, еще до назначения его министром, проник к бывшей императрице Александре Федоровне и бывал у нее в интимной обстановке?
Хвостов. – Мне говорили, что бывал.
Председатель. – Через кого вам известно?
