Падение дома Ашеров. Страшные истории о тайнах и воображении

Не более чем в шести шагах от главной двери коттеджа стоял сухой ствол фантастического грушевого дерева, так одетый, от вершины до основания, роскошными цветками индийского жасмина, что требовались немалые усилия внимания, чтобы решить, что это за причудливо нежная вещь. С различных веток этого дерева свешивались разнообразные клетки. В одной, сплетенной из ивового прута, с кольцом наверху, потешалась птица-пересмешник; в другой была иволга, в третьей – наглая стрепатка* – а в трех или четырех тюрьмах более тонкого устройства звонко заливались канарейки.

Колонны галереи были перевиты гирляндами жасмина и нежной жимолости, в то время как из угла, образуемого главным строением и западным его крылом, на лицевой стороне рос беспримерно пышный виноград. Презирая всякие задержки, он цеплялся сначала за нижнюю кровлю, потом за верхнюю, и продолжал виться вдоль хребта этой, более высокой, крыши, устремляя свои усики направо и налево, пока, наконец, благополучно не достигал восточного конька, и тут, падая, он тянулся над лестницей.

Весь дом, также как два его крыла, был построен из старомодных Голландских драниц, широких и с незакругленными углами. Свойство этого материала таково, что дома, из него выстроенные, внизу кажутся более широкими, чем вверху, как мы это видим в Египетской архитектуре; и в данном случае это в высшей степени живописное впечатление усиливалось еще многочисленными горшками роскошных цветов, которые почти окружали основание здания.

Драницы были расписаны в темно-серый цвет, и художник легко поймет, в каком счастливом сочетании этот цвет сливался с яркой зеленью тюльпанового дерева, несколько затенявшего коттедж.

С пункта, находившегося близь каменной стены, как описано, здания представали в самом выгодном свете, ибо южно-восточный угол выдавался вперед так, что глаз мог сразу захватить общий вид двух фасадов, с живописным восточным коньком, и в то же самое время мог видеть, как раз достаточную, часть северного крыла, часть нарядной крыши, простиравшейся над теплицей, и почти половину легкого моста, перекинутого через речку, в непосредственной близости от главного строения.

Я не слишком долго оставался на вершине холма, хотя довольно долго для того, чтобы подробным образом осмотреть сцену, бывшую у моих ног. Было ясно, что я сбился с дороги, ведущей к селению, и у меня, таким образом, было отличное извинение путника, чтобы открыть ворота, и на всякий случай осведомиться, куда мне идти; так я, без больших церемоний, и сделал.

Дорога, за воротами, казалось, шла по естественному выступу, простираясь постепенным уклоном вдоль стены северо-восточных утесов. Она привела меня к подножию северного обрыва, и отсюда, через мост, вокруг восточного конька, к двери фасада. Совершая этот переход, я заметил, что надворных строений было совершенно невидно.

Когда я обогнул угол конька, дворовый пес устремился ко мне с видом тигра, хотя и соблюдая суровое молчание. Я, однако, в знак дружбы протянул ему руку, и никогда еще мне не случалось видеть собаку, которая устояла бы от такого призыва к ее вежливости. Пес не только закрыл свою пасть и замахал хвостом, но и безусловно подал мне свою лапу, а потом распространил свою учтивость и на Понто.

Так как звонка нигде не было видно, я постучал своей палкой в полуоткрытую дверь. Немедленно к порогу приблизилась фигура молодой женщины – лет двадцати восьми – стройной, или скорее тонкой, и несколько выше среднего роста. В то время как она приближалась ко мне, походкой, изобличающей некую скромную решительность, совершенно неописуемую, я сказал самому себе: «Вот это, без сомнения, природное изящество в противоположность искусственному». Вторичным впечатлением, которое она на меня произвела, и гораздо более сильным, чем первое, было впечатление энтузиазма. Никогда до тех пор в сердце моего сердца* не проникало такое напряженное выражение чего-то, быть может, я должен так назвать это, романического, или неримского, – как выражение, сверкавшее в ее глубоко посаженных глазах. Я не знаю как, но именно это особенное выражение глаз, иногда сказывающееся в изгибе губ, представляет из себя самое сильное, если не безусловно единственное, очарование, возбуждающее во мне интерес к женщине. «Романическое», лишь бы только мои читатели вполне поняли, что́ я разумею здесь под этим словом – «романическое» и «женственное» представляются мне взаимно изменяемыми выражениями, и, в конце концов, что́ человек истинным образом любит в женщине, это именно то, что она женщина. Глаза Энни (я услышал, как кто-то из комнат сказал ей: «Энни, милая!») были «духовно-серого цвета», волосы у нее были светло-каштановые; это все, что я успел в ней заметить.