Ожерелье Мадонны. По следам реальных событий

К тому же, не было и цирка, который заметил бы и принял меня, мои тренировки восхищали детей и случайных прохожих, но заработки были так себе, пока какой-то проходивший мимо человек, объехавший весь мир, не бросил мне денежку в траву, к которой я равномерно припадал, голый по пояс, с напряженными мышцами (если бы подо мной была женщина, я стал бы героем порно, кадр бы длился часами). Он и рассказал мне, что подобных дурацких аттракционов, уличных плясунов, музыкантов, актеров и акробатов полным-полно на площадях европейских городов, сколько хочешь, и я мог бы на лето отправиться туда, посмотреть мир, подзаработать, обеспечить себя прекрасными видами на год вперед. Надо только обзавестись достаточно глубокой нищенской шляпой.

Идея была привлекательная, к тому же я и так был на грани. И каждой весной я был уверен, что уеду, как только припечет, и тогда ты мог бы помнить меня на площадях Рима, Амстердама, порнографического Пешта, уличным артистом, благородным циркачом, укротителем собственного звериного тела, делающего сотни отжиманий за хорошие деньги. Но только вечно мне что-то мешало, я помнил о проклятии наставника, и из болезненной привязанности к привычной жизни оставался дома, пока со всех сторон ни началась стрельба, а я больше не мог получить паспорт, потому что меня действительно могли узнать и отправить на какую-нибудь войну.

И вот тут меня где-то здесь, у Дуная, заметил паренек из золотой молодежи, и попросил у меня совета, потому что он сам тренировал свое крепкое мускулистое тело, и позвал на работу в «Форму», ты знаешь этот ночной клуб, там я выступал между двумя номерами, обычным стриптизом и тем, с пением, я заполнял паузу, пока Оксана и Валя переодевались к следующему выходу.

Нет, я не выступал голым, не надо меня высмеивать. Ведь сердце и мышцы во время выступления оттягивали на себя всю кровь, поверь, там особо не на что было смотреть!

Но на афише я оставил настоящее имя. Конечно, оно было набрано мельче, чем имена звезд, но все-таки было довольно заметно, грех жаловаться. Там я познакомился со своими новыми друзьями. Я почти всегда был Робинзоном, мне не везло со знакомствами, я прекрасно беседовал сам с собой, как видишь. Мне казалось, что у меня эксклюзив на несчастье, я был снобом и парией одновременно, не видя никого похожего на себя.

И вот, вдруг, друзья. Ты — Верим? — спросил меня чернявый. Ну и что, подумал я, ведь и Гамлет, в конце концов, всего лишь спиритический сеанс. Разве ты не знаешь, где твоя родина, — тихо спрашивали меня по-албански, — какое у тебя задание? Но это я понял позже, в то время я на албанском не знал ни слова.

Я и сейчас — с пятого на десятое, если честно. Если не начать вовремя, то потом идет туго. Думаю, что во всем виноват мой отец, Верим-старший. Его давно занесло сюда, на север, и он так и не вернулся. Албанцем он был только по имени. Чему он мог научить меня? Он все время спал. Мать исчезла, а он не слишком сопротивлялся, когда меня забрал социальный работник. Некоторое время я пробыл в детской деревне, в Каменице. Оливер Твист.

И я все еще был одним из детей Платона, когда узнал, что отец умер в приюте для бездомных. Арнаутом я стал значительно позже.

Но все-таки я хорошо помню, как часто мне хотелось выйти на улицу, скажем, в воскресенье, когда все на нашей окраине коротают время на улице (прислонившись к навечно припаркованным машинам со спущенными шинами, сидя на приступках и поплевывая в густую пыль), и громко, во весь голос, начать говорить по-албански, может, почитать стихи Мекули или выругаться, все равно, для слушателей не было бы разницы. В то время я мечтал и о других вещах. Например, воображал себя звездой детских фильмов, не меньше Полярной, какими были Ширли Темпл, Штимац, маленький лорд Фаунтлерой, Микки Руни-дунь-мне-в-ухо, курьером капитана Леши. Но известно, как завершались все мои декламации.

В любом случае следует подчеркнуть, что в сценографии этой истории не должно быть ничего албанского, никаких двуглавых стервятников, которые как мокрые курицы приспущены с флагштоков; Косово я представлял себе как страну шкиптаров Карла Мая, несуществующую, как и ее восточные близнецы Анистан или Джинистан, из тюремных мечтаний писателя.

Кара-бен-Немзи, Кара-бен-Немзи, пытаюсь я докричаться до Андреутина, который наклоняется над моим лицом и поправляет подушку, но я, заколдованный, остаюсь немым.

Сирена, — беспричинно произносит он. Я хорошо слышу эту сирену, воздушную тревогу, но не могу решить, то ли это та, из моего детства, что в каждую первую среду месяца возвещала о несуществующей бомбежке (чтобы прочистить ей горло и напомнить людям о том, что они счастливы, и что живы), или это другая сирена, та, что каждый раз четвертого мая, в три пополудни, возвещала о наступающей смерти Тито. Если бы мне удалось протянуть нитку через это ушко, то, я уверен, заштопал бы себя так, что никто бы и не заметил.