Овраги

– Не надо тебе на войну, – вздыхает он. – Лучше будь машинистом.

Я представляю, что у меня есть старший брат – такой же коротко стриженный, с крепкими плечами и мозолистыми руками. Он носит штаны болотного цвета, а я ищу его и всегда нахожу. У него такие же глаза какого-то светлого желтоватого цвета. А потом он вдруг уходит на войну…

Вернувшись в вагон, мы снова стоим у окна в коридоре. Погода портится, и в стёкла колошматит дождь. Среди леса попадаются тёмно-серые деревенские домики, с покосившимися верандами и мотоциклами у калиток… На обед Сергей тоже ест яйца вкрутую, чёрный хлеб с варёной колбасой, запивает чаем, и железный подстаканник поблёскивает в его крепких руках. Потом он снова рисует мне Су-15, МиГ-17 и МиГ-19. А потом ещё машину с зенитно-ракетным комплексом. И вот окно уже опять чёрное, и родители загоняют меня на верхнюю полку, потому что если я хочу завтра увидеть Кремль, то надо хорошо выспаться. Сергей тоже забирается на соседнюю полку, вытягивает ноги и закрывает глаза.

Утром меня тормошит мама, уже одетая, не в халате, а в кофте и штанах.

– Просыпайся давай. Скоро Москва!

Я приподнимаюсь на своей полке и смотрю на соседнюю. Она пуста, свёрнутый матрас лежит в углу.

– Давай, скорее, ещё умыться надо! – торопит мама.

– А… Сергей? – спрашиваю я.

– Какой Сергей? Вышел твой Сергей ночью.

– Почему?

– Потому что его станция была.

– Какая станция? – чуть не плачу я.

– Откуда я знаю? Я что, за всеми пассажирами следить буду? Давай, а то сейчас туалет закроют.

Я не плачу, потому что плакс разве берут на войну? Да и в машинисты не берут. Я иду с мамой в туалет, чищу зубы, а когда мы выходим, проводница в синей форме закрывает за нами дверь на ключ. Я подхожу к откидному сиденью в коридоре, встаю на колени и смотрю за окно. Там, в сером туманном утре, виднеются трубы заводов и длинные бетонные заборы. Я держусь за длинный белый поручень, потому что больше никто не поддерживает меня за плечи.

Я больше никогда не был в Мурманске и не проезжал Африканду. На это пряное, как тёмный шоколад, слово поисковик отзывался фотографиями заброшенных пятиэтажек, широких бетонных плит, между которыми, в стыках, прорастала трава. А ещё маленького серого вокзальчика с большой синей дверью и щербатым перроном. Война в Афганистане закончилась в восемьдесят девятом, а Сергей уезжал туда летом восемьдесят восьмого. Успел ли он выскочить обратно и стать… ну, хоть, машинистом? Или навсегда остался в тамошних горах?

Арал

Мои дед и прадед утонули в Аральском море, и в том же году оно начало пересыхать. А спустя десять лет вода отступила настолько, что по дну можно было ходить, как по огромному потрескавшемуся зеркалу, белому от выпаренной соли. Говорят, что прабабка бегала по этой оголившейся пустыне, надеясь отыскать родные кости: вроде бы её муж и сын утонули недалеко от берега, когда их рыбацкая лодка попала в шторм. Прабабку я почти не помню. Она умерла, едва мне исполнилось три, и, кроме нескольких свернувшихся в трубочку фотографий, где она держит меня на коленях, и лёгких, абсолютно бесшумных, будто в вакууме, движений её фигуры, отпечатавшихся в моём мозгу, от неё не осталось ничего. Разве что смуглая кожа, которую я унаследовал через отца. Да, и ещё имя осталось: Марьям.

Отцу тоже было три, когда случилось то самое кораблекрушение. Они жили в богатом рыбацком посёлке с консервным заводом, кинотеатром и детским садом, в котором был даже бассейн. Его рассказы о детстве казались мне какой-то далёкой восточной сказкой. И временами я сомневался, правду мне говорит отец или половину придумывает.

– Арал, – говорил он и тыкал в карту водоёма, который по форме напоминал отпечаток чьего-то копыта, верблюжьего, например. И я знал с самого детства. – Арал – это пересыхающее море в пустыне, которое проглотило моих деда и прадеда.

– А далеко это море? – спрашивал я.

– Очень далеко, – отвечал папа и хмурился.

Когда он учился в пятом классе, они с бабушкой перебрались сюда. Больше суток ехали через пустыню, и в вагон набилось столько народа, что сидели и лежали даже в тамбурах и проходах.

– Просто там у них поезд – единственный транспорт, – объяснял папа, и мне представлялось, что я сам проделал весь путь от Арала до Горького, глядя в пыльное окно на бесконечные пески.

Он был ещё немного смуглее меня и, как многие южане, рано начал седеть. "Старик!" – называл его, хлопая по плечу, дядя Павел. И при этом похохатывал. Меня брала злость: во-первых, какой это папа старик? У него большие сильные руки, широкие плечи, на которые я иногда забирался, чтобы лучше разглядеть мир, гладкая кожа на лице – без единой морщины! Во-вторых, этот дядя Павел много себе позволял: то на рыбалку папу увезёт на целый день, то на футбол, то в баню. Он был чуть ниже папы, но такой же крепкий и широкоплечий. Только не брюнет, а блондин.

– Ты на мне женился или на Павле своём? – обиженно спрашивала мать, подводя губы или накладывая пудру.

В ответ папа молча подходил и целовал её в затылок.

– Ой, отстань! – морщилась она. – Меня-то не берёте в свою баню, а?