Овраги

Это, пожалуй, первый раз, когда Володька со мной говорит. Обычно он даже не здоровается, а если и здоровается, то как-то мимоходом. Я смотрю на него лишь со стороны: как он садится на низкую скамейку, очевидно, заимствованную из какого-нибудь спортзала, снимает кроссовки, надевает ботинки, застёгивает куртку, берёт под мышку пакет с нотами и уходит. Обычно уроки у него – до меня, и я, садясь после него за то же самое пианино, чувствую кончиками пальцев: я хуже, слабее, до чёртиков боюсь аккордов и басовых ключей, и пальцы мои меня не слушаются.

– Тебе мама тоже гимнастёрку шьёт? – спрашиваю я Володьку, поражаясь собственной смелости.

– А то! – усмехается он. – Только и заставляет мерить, как будто я в армию ухожу…

После этого мы разговариваем битых полчаса: о мамах, басовых ключах и собаках, которых оба хотим завести и которых ни в какую ни хотят заводить наши родители, о кроссовках и футболе, которым Володька тоже занимается, и сегодня, видимо придётся пропустить тренировку, и даже о мотоциклах и танках, хотя в последнем я не смыслю ровным счётом ничего. А должен ведь, мне полагается, я же… солдат. Я говорю и не верю самому себе: этот улыбчивый кареглазый пацан с крепкими плечами не так уж мной пренебрегает. Значит, я тоже могу быть таким, как он, могу точно так же брать пакет под мышку, шутя одолевать заковыристые ноты.

9 мая мы садимся рядом за рояль и играем военный марш. Нажимая на клавиши, я краем глаза смотрю на Володькины руки, как делал во время каждой репетиции: ровные тонкие пальцы, крепкие запястья, манжеты гимнастёрки. Штаны у нас тоже почти одинаковые, цвета хаки, и у меня между ног зреет бугор… После финального аккорда ветераны в первом ряду хлопают нам, отчего ордена у них позвякивают, словно монеты, а у одной бабушки я замечаю слёзы в уголках глаз. Юлия Леонидовна тоже хлопает, стоя где-то у стены в глубине зала, хлопает и улыбается. А за окном распускается сирень.

Уже в раздевалке, в общей суете, упустив из вида Володьку, я слышу, как шепчутся какие-то тётки:

– Замечательные мальчики! Так играли в четыре руки – я аж прослезилась…

– Мне очень уж понравился тот, который покоренастее…

– Солнцев? Вот такой пацан – светлая голова! Умный, заботливый, ещё и в футбол гоняет. Только вот отец у него пьёт…

Слушая, я всё никак не решаюсь поднять голову, а когда поднимаю, шепчущиеся тётки уже растворяются в выходящей из зала толпе. Бугор в моих штанах цвета хаки разрастается до неприличных размеров. Я ищу Володьку и всё никак не нахожу, а потом, наконец, замечаю в окно предбанника: он проходит мимо куста сирени, с нотным пакетом под мышкой, а рядом, обнимая за плечо, шагает какой-то мужик, такой же улыбающийся и коренастый.

Жили мы в разных концах посёлка, разделённых длинным картофельным полем. Там, за полем, были "новые дома", и пацанва была своя. Наши иногда ходили туда на стрелки, но, конечно, без меня. Я с ужасом представлял себя дерущимся. Проще было клавиши одолеть… Тем же летом Володька переехал в город. Об этом я узнал от кого-то из взрослых – уже не помню, от кого. А город – он такой: там хоть сто лет кого-то ищи – не найдёшь. Зато мне, наконец, позволили завести пса, и я даже хотел назвать его Вольдемар, но потом раздумал.

Я переехал в город гораздо позже, когда поступил в институт. Музыкант из меня так и не получился, поэтому я выбрал специальность с наибанальнейшим названием "экономика", заселился в общагу недалеко от Окского съезда и по вечерам спускался к Оке в компании сокурсников и собутыльников. Весна, как это ни удивительно, здесь была такая же, как в посёлке: с запахом пыли и бежевым песком вдоль бордюров. Впрочем, нет: с реки несло тиной и мазутом от барж. В один из вечеров на набережной, утыканной кривыми бетонными плитами и усыпанной битым бутылочным стеклом (с собутыльниками мы ходили именно туда) появилась светловолосая девушка, которая вела под руку запинающегося парня. Тот принял явно больше, чем обычно позволяли себе мы.

– Куда ты опять меня тащишь, а? – заорал он на всю ивановскую.

– Да не ори ты, домой пошли. Тоже мне, "светлая голова"!

Он был коренаст и щетинист. Такое ощущение, что борода начала у него расти ещё лет сто назад, и если бы он не брился, то, наверное, оброс бы, как Старик Хоттабыч. Глаза карие, а руки – крепкие, и пальцы – ровные и тонкие. Вскинув голову, Володька посмотрел на меня, но, конечно, не узнал. Девушка снова схватила его за руку и потащила, словно локомотив. Он что-то проворчал, а потом вдруг начал насвистывать "Подмосковные вечера". И при этом всё время попадал в правильную ноту.

Юх

1

Когда бабушка говорит "юх", младшее поколение начинает лыбиться и перемигиваться. Она, конечно, понимает, почему, но демонстративно этого не замечает.

– Никитка, на юх поедешь, в море далеко не заплывай! И не ныряй больно-то!

– А зачем тогда ехать? – басит Никитка, сплёвывая кожуру от семечек. Чего-чего, а их в местном сельмаге завались.

– На солнышке полежи, позахорай…

– "Позахорать" я и здесь могу, – плюётся Никитка.