Овердрайв

   — Доу, — слышу я свой голос его ушами. — А ведь я тебя не отдам фараонам. Я сам тебя убью. И так, что мне самому станет страшно.

   Я коротко смеюсь, закрываю глаза.

   И, грубо, насильно ворвавшись в его сознание, отключаюсь.

   Я не умею и не смогу убивать так, чтобы самому стало страшно.

   А он — умеет и может.

   Сейчас это мне пригодится.

***

   — Да.

   — Кельвин, мать твою разэдак, что ты творишь? Что с тобой?

   — А что со мной?

   — Почему телефон отключен? Что случилось?

   — Хоббс, все нормально.

   — Нет. Я слышу, что ненормально. Мы уже на месте, с копами и телевизионщиками, ты где?

   — Адрес точный.

   — Что?..

   — Адрес точный. В полвосьмого, верно? Через сорок минут. Я на Третьей Авеню, это недалеко.

   — Да, но…

   — Встретимся чуть раньше. Кофе выпьем.

   — Ты что, включался? Что с тобой, Кельвин?

   — Нет, ни разу. Все нормально, поверь.

   Отбиваю вызов и выбрасываю телефон в окно. Мысль о том, что он может упасть кому‑то на голову, вызывает приятный импульс сладострастия.

   Поправляю галстук, приглаживаю волосы. Надеваю шляпу.

   Я иду по городу к Хоббсу, сверху донизу покрытый кровью. Люди в ужасе разбегаются, — остановить меня героев не находится. Будет тебе шоу, Хоббс. Будет тебе представление. Рейтинг на телевидении взлетит до небес.

   Я истерически хохочу. В голове моей громко играет джаз.

   За мной в шеренгу по двое, взявшись за руки, понуро идут серые мальчики.

Штерн В. Продавцы саттвы

  12.10, 11:31

  До вокзала Хуа Лам Пхонг оставалось несколько минут. Обшарпанный вагон забит людьми в марлевых масках — несчастные надеются, что пандемия их пощадит. Как бы самому не подцепить заразу! Если бы не чертов фанатик, взорвавший себя (а попутно еще пару тысяч человек) портативным ядерным зарядом в Суварнабхуми на той неделе, не пришлось бы толкаться в этом допотопном вагоне. Старая железная дорога — кто бы мог подумать!

  Сквозь грязное стекло уже пробивались огни города. Я не раз слышал поговорку: "Бангкок никогда не меняется". Но это не совсем так. Очертания Хрустального Бангкока, причудливым соцветием, футуристической конструкцией из стекла и металла застывшего на расстоянии четырехсот метров над землей, действительно, не менялись — один–два новых шпиля, для которых удалось выкроить место на платформах, не в счет. Ведь число лепестков Лотоса всегда остается неизменным.

  Зато Старый Бангкок, словно раковая опухоль, стремительно разрастался в ширину, захватывая побережье Сиамского залива, словно жуткими метастазами, своими ульями–многогранниками… И, пресытившись совершенством Хрустального Бангкока, его строгой, продуманной красотой и изысканной игрой света на гранях Лотоса, туристы рано ли поздно сходили в эти круги Нараки — царство старых неоновых реклам, едкого сернистого смога и ядовитого дождя.

  Здесь развернулся самый большой рынок на территории Новой Азии, где продавалось все, что угодно: от дешевых копий самых последних имплантов и легальных наркотиков до оружия или рабов любого пола, какой только придет тебе в голову, хочешь — на ночь, хочешь — на все 14 дней предоставленного Корпорацией отпуска. Главное, не забыть уточнить, какое количество металла и пластика на массу тела ты считаешь приемлемым. А то дождешься — впарят механическую игрушку, у которой от человека разве что фаланга мизинца!

  А еще тут жила она. Женщина, которая перевернула мою жизнь. А затем ушла — чтобы через два года написать мне: "Приезжай в наш отель, срочно".

  Резкий толчок выдернул меня из воспоминаний — поезд прибыл на вокзал. Я запахнул плащ, надел респиратор и вышел навстречу тропическому дождю.

***

— Вы писатель?

  Томаш вздрогнул и аккуратно закрыл старомодный блокнот в потертом кожаном переплете. Каждый раз, возвращаясь в Варшаву, он привозил десяток таких, исписанных мелким, убористым почерком. Натуральную кожу можно было достать разве что в Азии. В Старой Европе за это полагался сумасшедший штраф — но это был его собственный маленький бунт против корпоративной этики.

— Вроде того.

  Собеседник кивнул, удовлетворившись этим ответом. На нем было традиционное одеяние нео–буддиста, а гладкую оливковую кожу его головы покрывала янт — татуировка, в линии которой органично вплетались разъемы и металлические нити.

— Мастер Лаа ждет Вас, — он поклонился, отодвигая ширму и пропуская Томаша.

  После крошечного, бедно обставленного помещения, окуренного благовониями, кабинет в традиционном европейском стиле прошлого века смотрелся по меньшей мере странно. Широкий письменный стол (настоящее дерево или качественная подделка?), глубокие кресла, портрет Алана Тьюринга на стене. И стеллажи с книгами…

— Моя скромная коллекция. Некоторые, подозреваю, сохранились в единственном экземпляре.

  Томаш не сразу смог отвести взгляд от корешков книг и посмотреть на мужчину, сидевшего за тяжелым столом. На вид тому было около пятидесяти: невысокий азиат в строгом и старомодном — под стать его кабинету — костюме, чертами лица напоминающий скорее потомка японских эмигрантов, чем аборигена.

— Господин Навроцки?

  Его английский был совершенным.

— Можно просто Томаш.

— Могу я поинтересоваться, как вы узнали о нас?