Отворите мне темницу

– И пущай выдерут, потерплю! За хорошее дело не грех! Не полезу, пусть хоть издохнет там: другим наука будет… И вы отойдите, мужики, не дам вытаскивать! Первого же, кто сунется, по лбу уважу!

В конце концов Кочергу вытащил Антип, добродушно посоветовав:

– Оставь Васёнку в покое, Петро. И язык привяжи. Другой раз меня рядом и не случиться может, так и просидишь до утра! И Ефимку придержать тож не всегда выходит. Сам видишь, каково оказывается…

Кочерга был не дурак и посему заткнулся. Больше приставать к Антипу не решался никто.

Травный сбор был в разгаре, и Устинья с разрешения начальника завода начала брать с собой в тайгу Василису. С ними же обычно шла и Меланья. Польза от неё была огромной: бывшая кухарка очень быстро уяснила, какую траву и в каких местах надо искать. Собирала она всегда молча, погружённая в свои думы, что для Устиньи было только облегчением. Но вот Васёна… Казалось, она не слышит ни одного Устиного слова. Гораздо больше разговоров девушку интересовали цветы и травы.

– И ведь как чудно-то! – рассказывала Устинья Иверзневу. – Пока в тайге растут – ей навроде интересно! Сядет посреди саранок-то и давай их разглядывать, трогать, гладит ровно живых, бормочет что-то… Иной раз кажется, что и разумная! А надёргаю ей тех же саранок да принесу в больничку – даже не взглянет на них! Антип Прокопьич третьего дня ей цельный сноп медуницы принёс – и вниманья не обратила! И поди тут разбери – отчего… Михайла Николаевич, мне Ситникову перевязку сделать надо и из-под лежачих повытаскивать! Вы уж повозитесь с Васёнкой-то, расскажите ей что-нибудь…

– Ступай-ступай, я всё сделаю! – отзывался Иверзнев, и Устинья, подхватив скатки бинтов, убегала в палату. А вернувшись через час, замирала в дверях и зажимала себе рот, чтобы не расхохотаться. Василиса, с упоением ковыряя в носу, сидела на полу у печи, а Иверзнев, нагревая на спиртовке камфору, нараспев читал наизусть:

Известно мне: погибель ждет

Того, кто первый восстает

На утеснителей народа, –

Судьба меня уж обрекла.

Но где, скажи, когда была

Без жертв искуплена свобода?

Погибну я за край родной, –

Я это чувствую, я знаю…

И радостно, отец святой,

Свой жребий я благословляю!

– Устя, ну что ты смеёшься? – смущённо спрашивал он, заметив, наконец, в дверях умирающую от смеха фельдшерицу. – Я ума не приложу, о чём с ней можно разговаривать! Вот, стихи… Рылеев…Тоже ведь, верно, неплохо… Не молитвы же читать! К тому же твои сказки ей нравятся!

– Это с чего вы взяли?

– А ты обрати внимание – она улыбается, когда слушает!

– Ох, Михайла Николаич… Да я вечером не то что вниманье обратить – глаза повернуть, и то сил нет! – отмахивалась Устинья. – Ефимка сердится, говорит – на голоту заводскую время тратишь, а к мужу придёшь – валишься как колода…

– Присылай своего Ефима ко мне, я объясню ему положение вещей!

– Да чего ему объяснять-то… Что в лоб, что по лбу! Сам, поди, вместе с дитями сидит кажин вечер да слушает!

Устинья была права: по вечерам её сказки собирали весь лазарет, и Ефим, взяв на руки спящую Танюшку, приходил тоже. Василиса при этом сидела, как обычно, у печки, – и не то дремала, не то просто находилась в забытьи. Устинья могла бы побожиться, что убогая не слышит ни слова из её речи.

… – Малашка! Малаша, где ты запропала-то? Маланька!

– Здесь я, не надрывайся! – послышался сиплый от усталости голос, и Меланья – вспотевшая, с прилишими ко лбу хвоинками, выкарабкалась из оврага. – Вот, поглянь… То или не то? Там по всему склону сплошь такое растёт! Цветки навроде, как ты говорила, красные… да страшные такие: сущее копыто чёртово! Да ещё и, глянь, – волосатое!

– Он! – обрадовалась Устинья, разглядывая пучок вырванной с корнем травы. – Копытень и есть! Золото ты моё неразменное, Малашка! Хорошо, хоть успели: отцветает уж он! Листья с цветом сейчас собрать надобно, а корень – уже по осени.

– А на что он гож? – заинтересоваласьМеланья, вытирая лицо. По её лицу размазалась рыжая овражная глина, и Устинья с улыбкой вытерла щёку подруги передником.

– Много на что, но первое дело – запои! Мы с бабушкой ещё на деревне им лечили… – она осеклась, заметив, как разом потемнела Меланья.

Устинья вздохнула, помолчала. Разбирая на коленях стебли копытня, вполголоса сказала:

– Малашка, не моё то дело, не серчай… но пожалела бы ты Василья Петровича-то! Мужик сам не свой по заводу ходит. И, Антип говорит, уж и вином от него попахивает. Того гляди, Брагин наш осерчает! А ему и без того сейчас с ревизьей хлопоты… Да ещё и новый начальник на завод едет! Кто его знает, каким окажется… Я тебя, спаси Бог, не сужу и учить не берусь. Понятно, что сердце у тебя окровилось… Но ведь и то в толк возьми, что с женой Василь Петрович сколько лет не жил! Стало быть, вовсе худо там промеж них было! Да и она, коли б его любила, – нешто раньше бы сюда не приехала? Ну – что молчишь?

Меланья только отмахнулась. Низким, тяжёлым голосом сказала:

– Забирай Васёнку! На завод пора…

Устинья вздохнула, потянула за руку убогую и, дождавшись, пока та встанет, зашагала вслед за подругой вверх по чуть заметной тропке.

* * *