Отворите мне темницу

Письмо Сергея Варя читала и перечитывала каждый день. И всё яснее, всё жёстче делалась мысль о том, что ехать ей никуда не надо. Что Сергей – по-прежнему князь Тоневицкий, а она, Варя, – его отпущенница. Она знала, что Сергей не умеет лгать, что каждая строчка его письма – искренняя… но чем обычно заканчивается любовь барина к крепостной девушке, Варя тоже знала слишком хорошо. Нельзя, твердила она себе, сглатывая слёзы и отодвигая письмо так, словно это был змей-искуситель. Нельзя. Нечестно. Неблагородно. Он влюблён, он сам не знает что делает, не понимает и не хочет понимать, – как все мужчины, когда они не получают того, что хотят. А получит – и не будет знать, что с этим делать. Стало быть, в ответе и за Сергея и за себя саму – она, Варвара Зосимова.

«Нельзя.» – повторяла Варя уже ночью, ходя в лунном сумраке от стены к стене в своей крошечной мастерской. – «Негоже… Он не понимает, но ты-то, дура, всё смыслишь! Во что втянешь его? Во что запутаешь? Не сможет он век тебя от соседей прятать и насмешки слушать! Ему ровню нужно брать, настоящую княгиню – чтобы под стать! Чтобы завидовали да восхищались, а не в кулак прыскали! Любит тебя, пишет… ну так пройдёт у него, схлынет. Рано или поздно всё с человека скатывается. А с тобой, глупая, что станется, коли его несчастье увидишь и поймёшь, что через тебя это всё? В реку кинешься? Чтоб он потом покоя не знал до смерти?! Он честный, добрый, тебя любит – за что ему муки принимать? Нет уж, Варька, нет уж… Слава богу, ума хватило пешком в Россию не помчаться, уберёг Господь… Ничего, ты тоже не пропадёшь. Как тятенька говорил? «Жизнь бьёт – а ты подымайся да иди!» Ох, тятенька, кабы вы живы были, кабы хоть прислониться к кому мне можно было, посоветоваться… Никого ведь! Ну и ладно. И пусть. И не впервой. Встану – да пойду!»

Именно в те дни тяжёлой тоски Варе впервые явилась в мыслях её картина. Та самая, над которой она трудилась больше двух лет. Та, которая сейчас ехала, почти завершённая, в багаже графини Беловзоровой. Тогда, в Риме, на исходе очередной бессонной ночи, вытерев распухшее от слёз лицо, Варя сама не заметила, как сняла с мольберта почти готовый холст с гипсовой Венерой и поставила чистый лист бумаги. И уголёк словно сам собой забегал по белому полю, очерчивая контуры, пятна, неясные ещё очерки. И замысел, ещё зыбкий, как рассветный туман над лугом, медленно-медленно проявлялся в голове, из которой разом ринулись прочь и мысли, и сомнения… Работая, Варя забывала обо всём.

Прошло несколько недель, испорчена была куча бумаги, вся мастерская оказалась забросана рисунками, прежде чем в муках родился первый стоящий эскиз – через два дня вновь безжалостно забракованный… Ни над одной своей задумкой Варя не билась столько времени. К тому же она не смогла себя заставить, как ни старалась, показать эскизы маэстро Бардзини. Внутренний голос уверенно говорил, что этого не нужно – и Варя покорилась.

– Варька!!! – трубный глас из сеней заставил Варю подскочить на месте и вернуться из Рима в Москву. – Отчего у тебя дверь настежь? Полна Москва ворья – а она растаращившись сидит! Спущайся обедать: я, покуда ты к Нерестову бегала, ботвинью сварила! И давай рассказывай – как там художники-голоштанники твои?

Варя улыбнулась, смахнула выбежавшую на щеку слезу и побежала вниз.

* * *

После обеда небо над Болотеевом затянуло серенькими тучками. Никита Закатов, привычно трясясь в древнем тарантасе по едва подсохшей дороге, думал о том, что к вечеру снова начнётся дождь.

«Впрочем, хорошо для овсов, они в этом году лезут так, что любо-дорого… а тебя вот на обратном пути непременно зальёт! Ночевать, что ли, остаться у этих Казариных?»

При этом Никита совершенно точно знал, что ночевать вернётся домой, хоть вселенский потоп начнись, потому что Маняша без него не уснёт. Ехать никуда не хотелось, настроение было премерзким.

Вчера в сумерках на двор к Закатову пришёл незнакомый крестьянский парень. Он долго отказывался входить в дом, непрестанно кланялся, совал Дуньке связанную курицу и корзинку яиц, просил прощения, что мало принёс, и впал в настоящую панику, когда ему втолковали, что барин подношений не принимает. Парень оказался крепостным Казариных – дальних соседей, два года назад купивших крохотную усадьбу Прохоровку на самом краю уезда. Закатов даже не был с ними знаком.

«Так какие же у тебя споры с твоим барином, Фёдор? Земли не даёт?»