Отворите мне темницу

– У меня ещё хуже. – Михаил встал, прошёлся по комнате. – Устинью мне, слава богу, чудом удалось оставить в лазарете… и Васёну тоже… А нынче увидел этот Тимаев, как Устинья из тайги возвращается, – у неё ведь сейчас самый травный сбор. Так что началось, не поверите! Почему каторжанка одна, без охраны по лесу шастает, это не положено, не по правилам, она непременно убежит, мы с вами закон нарушаем… И ведь спорить невозможно: ничего не слышит и не понимает! Просто видно, как в глазах у него строки из «Уложения о наказаниях» горят, словно огненными буквами начертанные! То, что у Устиньи здесь муж и дети, что она не побежит никуда, что некоторые травы только два-три дня в году собирать можно и эти дни как раз сейчас… ничему это чучело не внемлет! Чёртов болван, и чем мы Бога прогневили?!

– Вы потише, Михаил Николаевич. – посоветовал Лазарев, покосившись на плохо прикрытую дверь. – Не ровен час, кто услышит… Мне плевать, я вольный, а вы под надзором состоите.

– Ваша правда. – Иверзнев шумно вздохнул, смущённо взглянул на инженера. – Хорош я, однако… Вас ругаю, а сам… Но, ей-богу, я не знаю, что и делать! Мужики в остроге гудят… Как бы и впрямь чего не вышло!

– Будем надеяться, обойдётся. – сквозь зубы процедил Лазарев. Его волчьи глаза смотрели в открытое окно яростно, зло. – Господин Тимаев сам не понимает, чем рискует. Я здесь уже три года – и ни разу не видел такой явной близости к бунту. И ведь ни к чему не придерёшься! Тимаев не зверствует, понапрасну не наказывает, несправедливости не чинит! Следует закону – и только! Да – и за пьянство пороть нещадно обещался!

– Тогда ему с вас начать придётся, Василий Петрович. – хмуро заметил Иверзнев. Лазарев только невесело усмехнулся.

– А по закону у нас о людях думать не полагается. Ибо – незачем. И не только о людях! Прибыль с завода – и та никому не нужна! У Брагина такая выработка была, что за три десятка лет не наберётся – и всё равно не угоден стал! Есть у тебя пятьсот каторжников – изволь их чем-то занять! Чем работа тяжелее и бессмысленнее – тем и лучше: быстрей устанут, бунтовать не смогут! Отчего бы, в самом деле, не заставить их дыру сквозь Землю рыть? Глядишь, лет через семьдесят до Африки докопаются, на климате сибирском благоприятно скажется! Попутно и глину подходящую мне найдут… Подкинуть, что ли, начальству эту мысль на грядущем рауте?

– На рауте? – Иверзнев непонимающе нахмурился. – Что за чепуха?

– Да ведь и вам наверняка приглашение послано! Только, как обычно, валяется где-нибудь под лавкой. Что, так и есть?

– Да там, знаете ли, много чего валяется… и нужного, и ненужного. Мне уж Устя выговаривала. – Иверзнев поставил свечу на стул и нырнул под кровать. Через несколько минут копошения и невнятной ругани из-под домотканого покрывала выдвинулась внушительная куча из скомканного белья, бумаг, книг, разрозненных тетрадей, сухих шишек и пустых пузырьков из-под лекарств.

– Чёрт… Право, даже стыдно. – пробормотал взъерошенный Михаил, появляясь следом. – Я и предположить не мог, что там… столько всего развелось! Задвигаешь под кровать между делом, чтобы под ногами не валялось, – а оно там, очевидно, размножается делением и почкованием!

– Под моим диваном то же самое. – утешил его Лазарев, опускаясь на колени рядом с мусором. – Всё же, воля ваша, мужчины быстро свинеют без женского глаза. Надо бы прислугу взять!

– Самим надо, а не прислугу! Невелики мы с вами баре! – Михаил свирепо рылся в груде книг. – Вот ведь дьявол, а я этого Якобсона две недели искал по всем углам… Так ведь времени на уборку ни капли нет! Жаль, право же, вечер тратить на выгребание всего этого! Ведь почитать даже толком некогда, и… Это оно?

– Похоже. – Лазарев выудил из-под толстого тома Якобсона голубую, немилосердно измятую карточку. Поднёс к свече, усмехнулся. – Экие церемонии! И на бумаге хорошей – небось, из Иркутска выписана! Это вас на вечер с танцами зовут в честь именин Натальи Владимировны Тимаевой!

– Боже правый. – с ужасом сказал Иверзнев. – Когда же?

– Завтра! Верней, уже сегодня.

– Я не могу. – решительно объявил Михаил. – Право слово, никак не могу! У меня вечерние перевязки, жиганы недожаренные! У Рваного лихорадка чудовищная уже неделю держится, кризис того гляди начнётся… Какие танцы?! Нет, ни в коем случае! Пошлю письмо с извинением, и баста!

– И бросите меня одного? – со странной улыбкой сказал Лазарев. – У меня ведь и того хуже. Читайте. Здесь написано: «с супругой».

Иверзнев поднял взгляд. Инженер по-прежнему смотрел в тёмное окно, недобро улыбался. Его сильные, коричневые от загара, покрытые трещинами и ссадинами пальцы яростно комкали голубую карточку.

– Да, положение… – Иверзнев поднялся и принялся расхаживать по комнате. – И что же вы намерены делать?

– Ума не пр-риложу! – прорычал Лазарев, с такой силой качнувшись на стуле, что тот снова панически заскрипел. – Выход тут, сами видите, один: сказаться больным и никуда не идти. Ей-богу, запить, что ли?..

– Боюсь, мы с вами не сможем себе такого позволить.