Прислонясь к разбитому автомобилю, они смотрели на танцующих. Здесь было темно, так что Балинт мог беспрепятственно сжимать пальцы Анцики, которая теперь, в сознании полной своей победы, иногда кокетливо высвобождала их из неуклюжей ладони парня — отчего сердце Балинта каждый раз бурно колотилось, — а иногда вонзала в нее все пять страстных своих ноготков. Под хриплые звуки вальса, танго или чардаша, несшиеся с принесенных вместе с граммофоном нескольких заезженных пластинок, перед ними кружились десять — двенадцать пар. Здесь была, можно сказать, вся молодежь, иногда приходили и рабочие постарше, по крайней мере, на два танца — один отплясывали вокруг мозолей своей супруги, на второй приглашали партнершу постройней и помоложе. Балинт знал здесь всех, Анци же ровным счетом никого, так что ее кавалеру нетрудно было поддерживать беседу… — Понимаете, — горячо рассказывал Балинт, — мне восемнадцать лет, а я никогда еще не бывал на танцах и вообще ни на каких вечеринках. Как-то у нашего хозяина в Киштарче гости были, так мы с моим старшим братом влезли на дерево — смотрели, как они танцуют.
Окна двухэтажного жилого дома, выходившие во двор, все еще были освещены, и в каждом один-два зрителя, облокотись, глотали взлетавшую к ним вместе с музыкой пыль. Двое жильцов, молодой банковский конторщик и фининспектор, давно уже спустились вниз и, испросив разрешения, присоединились к танцующим. Они оказались весьма кстати, поскольку женщин было больше, чем мужчин. Обе барышни Богнар не пропускали ни одного танца, ввиду положения отца недостатка в кавалерах у них не было. Отплясывали и три дочери господина Битнера, все три толстые и напыщенные, собиравшиеся стать машинистками; своего отца они не замечали и, когда он изредка подходил к «танцплощадке» с растроганным замечанием или грубоватым поощрением в их адрес, пропускали это мимо ушей с полнейшим презрением, словно слышали невнятное бормотанье обезьяны. Конторская машинистка тоже не ленилась — лихо вскидывала своей черной гривой во время чардаша, трясла плечами, бедрами, кружилась, прыгала, притопывала — казалось, она вот-вот взлетит прямо к звездному небу. Время шло, веселье все нарастало, становилось шумно. Кто-то ликующе гикал, одна девушка громко подпевала граммофону, старенький хромой строгальщик, крепко набравшийся, присел на камень и гулко хлопал в ладоши, подзадоривая быстрые девичьи ножки. В середине круга плясал сам с собою Пуфи. С бесшабашным видом, прижав к ушам ладони и ухмыляясь во весь рот, он быстро кружился вокруг собственной оси; закружившись, шатался, однажды даже плюхнулся прямо на задницу и, радостно гогоча, смотрел на взвивающиеся вокруг него юбки. Фонарик прямо над головой купал в дьявольском красном сиянии его круглую детскую физиономию.
— Кто этот толстяк? — спросила Анци.
— Ученик, как и я, — ответил Балинт.
— Он славный.
Анци дважды уводили от него танцевать. Когда это случилось в третий раз, ревность впилась в сердце Балинта всеми своими когтями. — Пойдемте походим немного! — сказал он разрумянившейся и еще не отдышавшейся после танца даме. Анци прижала к сердцу руку с кровавыми ноготками и, кокетливо склонив голову, таинственно ему улыбнулась: — Куда вы собрались увести меня, нехороший? — шепнула она.
— Да вот сюда просто, — краснея, сказал Балинт, — я ведь не умею танцевать.
— Или поухаживать надумали? — спросила Анци, и устремленные на Балинта черные глаза вспыхнули, словно два маленьких прожектора.
Балинт обомлел. — Не имею обыкновения, — сказал он мрачно.
Анци рассмеялась. — Так, может, научить вас танцевать?
— Сперва пройдемся немного, — упрямо повторил Балинт, которому казалось, что два маленьких прожектора высвечивают его мысли до самых затаенных глубин.
Позади разбитых, покалеченных автомашин было совершенно темно, справа стояла одноэтажная кузница, слева тянулось шагов на сорок — пятьдесят продолговатое здание деревообрабатывающей мастерской. Как только они выбрались из-под раскачивавшихся на ветру фонариков, ушли от пестрых лужиц света, беспокойно трепетавших на вымощенном камнем дворе, Анци взяла Балинта под руку. От прикосновения мягкой женской руки и льнувшей к нему округлой груди вся кровь бросилась Балинту в голову. — Ну, теперь развлекайте меня, — совсем рядом проворковал в темноте женский голос. Балинт сильно глотнул.
— Знаете, Анцика, — заговорил он тихо, — ведь это самая счастливая пора в моей жизни.
— И почему же, если не секрет? — кокетливо спросила Анци.
— Потому что теперь я стану взрослым человеком.
Его дама поняла по-своему, рассмеялась. — Вы думаете?
— Да, — сказал Балинт, чуть-чуть помолчав. — Уж теперь-то я освою одно ремесло. Знаете ли вы, Анцика, какое это великое дело?
— Вы называете это ремеслом? — с воркующим смехом спросила Анци.
Балинт кивнул.
— Это лучшее ремесло на свете, Анцика, — сказал он страстно. — Человек берет в руки большой, бесформенный кусок железа, закрепляет в станке и делает из него все, что пожелает. Ведь рукой я царапины не могу сделать на этой глыбе, а закрепил в бабки — и делай что угодно!