Отступление

Она говорит это будто бы ни за чем, просто так. Хаим-Мойше замечает, что она шагает быстро, очень быстро, глядя вниз, под ноги, и то и дело сгибается чуть ли не пополам, как тонкий колос.

Он прощается и направляется в лес. Напрягает память, пытается вспомнить, не слышал ли он уже от кого-нибудь о том, на что намекнула вольнослушательница Эстер Фих. Нет. Сколько он об этом ни думал, все это оставалось туманным даже для него, Хаима-Мойше. Эстер Фих просто молола языком. Но если так, ему придется пойти на вечер в честь талмуд-торы. Эстер Фих тоже там будет, и Деслер, и Хава Пойзнер… И он, Хаим-Мойше, тоже должен там быть.

XIII

Эстер Фих допоздна засиделась у Ханки Любер. Зашла на минутку договориться о салфетках и скатертях, которые Ханка собирается дать для вечера в талмуд-торе, и засиделась, позабыв про дом, про сон и свой гнусаво-тонкий голосок. Вид у нее был мечтательно-скучающий, полувзбудораженный, полусонный. Ее единственный белый костюм с плохо разглаженными прошвами смотрелся так же по-сиротски, как его обладательница, сама вольнослушательница Эстер Фих. У нее в городе не было никого, кроме старшего брата, лесоторговца. Родители давно умерли, и никто не знал, какие у нее отношения с золовкой, хорошие или не слишком. Она любила повторять, что Ракитное угасает: «Не жизнь и не смерть, бесконечная агония».

Ради нее Ханка быстро покончила с домашними делами. Уложила Мотика, погасила в спальне свет и на цыпочках вернулась в столовую. Ярко горела лампа под потолком, но на высоких стенах лежали густые тени, напоминая, что уже поздно, а вольнослушательница все сидела и говорила. Кто она, эта вольнослушательница? В городе таких больше не было. Может, она стала вольнослушательницей лишь потому, что в Ракитном полно курсисток? И теперь, после пяти лет учебы, вернулась сюда почти окончившей, почти юристом. И смотрит на всех свысока, у нее тут только один близкий друг — доктор Грабай. Она рассуждает о том, что каждым летом, приехав на каникулы, она ощущает здесь все больше скуки и пустоты.

— Еще и Мейлах умер, на аптеке замок висит…

Глаза прищурились — две узенькие щелочки. Тощая фигура в свободном белом костюме опирается на зонтик, а рот говорит и говорит, и кажется, что он говорит сам по себе, независимо от мозга и вообще от тщедушного тела, что это какое-то существо, живущее собственной жизнью.

Так вот: не далее как вчера вольнослушательница пришла с Хаимом-Мойше в запертую аптеку Мейлаха, увидела там, во второй комнате, на пыльном столике, открытую пожелтевшую коробочку из-под лекарства и сразу поняла, что все здесь, в Ракитном, просто ослы: «Мейлах медленно, но верно шел к смерти, а никто этого не замечал, — она, вольнослушательница, так и сказала Хаиму-Мойше. — Яд, который Мейлах выбрал, конечно, был слабый, обычное лекарство, и Мейлах принимал его целую неделю, каждый день понемножку. Ужасно! Целую неделю каждый день принимать чуть-чуть яда…»

— Не может быть! — удивился Хаим-Мойше. — Вы правда так думаете?

— А что, я шучу, по-вашему? — ответила вольнослушательница.

И сам доктор, доктор Грабай, с ней согласился. «Теперь он припоминает, — сказал он, — когда тело Мейлаха подняли с кровати, он увидел под подушкой круглую коробочку, пустую, и крышечка рядом валялась. А коробочка внутри была желтая, как от йодоформа, — сказал доктор Грабай, — но ему тогда ничего такого в голову не пришло».

Всю неделю, пока Мейлах лежал с пузырем льда на груди, доктор Грабай каждый день приходил к нему часа на полтора-два. И перед уходом всегда просил Мейлаха сесть и слушал его сердце.

— Ерунда, — говорил доктор, — ничего, сердце должно выдержать.

— Да, — улыбался Мейлах. — Конечно, должно.

И это после того, как принял яду, или, наоборот, он принимал его сразу, как только доктор уходил. Он всех водил за нос, Мейлах…

— А его друзья где тогда были?

Вольнослушательница начинает высмеивать друзей Мейлаха. Она издевается над ними, и яд слышен в ее тонком, гнусавом голоске. В глазах загорается огонек.

«У Этл Кадис, — говорит она, — наверное, была причина сохранять верность Мейлаху, но она ему ни разу подушку не взбила и понятия не имела, кто сидит у него в изголовье и что там происходит…

А Хава Пойзнер разругалась с Мейлахом прямо перед тем, как он заболел. Ревновала, так говорят в Ракитном… Не хотела слышать, как толкут корицу в доме Этл Кадис, как там готовятся к свадьбе, потому и уехала в окружной город к Деслеру. Ну ладно… Но почему она вернулась и зажгла лампу на второй день после смерти Мейлаха?»

Впрочем, вольнослушательница должна признать, что она понимает далеко не все. Вот, например, теперь приехал этот друг Мейлаха, Хаим-Мойше, крутится здесь. Говорят, обходит те же дома, куда заглядывал Мейлах, встречается с теми же людьми… Ханка не может ей объяснить, что ему тут надо?

У Эстер Фих, значит, было подозрение, что Хаиму-Мойше уж очень нравится все, что Мейлах тут делал… Ханка дважды вздрогнула от ужаса, но оба раза промолчала.