Отсчет пошел

Я в то время со всей энергией юнца, пытающегося умными и красивыми идеями возместить недостаток жизненного опыта, сопереживал новоявленным демократам в их беспощадной борьбе со власть имущими. Тогда я еще не знал известной фразы о том, что нет демократов, а есть борцы за демократию, и поэтому искренне верил, что стоит совершить новую капиталистическую революцию — и у нас тут же наступит светлое будущее, все станут жить хорошо и привольно, а на березах будут круглый год вызревать бананы и ананасы. Вместе с такими же пламенными оболтусами мы отважно боролись с коммунизмом, расписывая заборы демократическими призывами и яростно агитируя всех своих знакомых. Помнится, меня тогда чуть было не отчислили из школы и комсомола за грубое нарушение дисциплины. В то время мне довелось совершить немало благородных глупостей, но я о них не жалею — мы делали общее дело и свято верили, что это дело правое. Эти новые приключения, а также тренировки настолько захватили меня, что я даже не поддался на многочисленные уговоры родителей, мечтавших отправить меня по случаю успешного поступления в МГИМО на август в Штаты, и остался в Москве. Если бы я только знал, чем закончится это памятное лето 91-го года.

Однажды вечером я пришел с тренировки раньше, чем обычно, отпер своим ключом дверь и начал стаскивать с себя кроссовки, когда мое внимание привлекли доносившиеся из-за двери голоса. По-видимому, там кто-то ссорился, и несколько человек безуспешно пытались друг другу что-то доказать. При этом они подняли такой шум и гам, что даже не заметили моего прихода. Прислушавшись, я опознал в одном из ссорящихся моего отца. Второй голос принадлежал завсегдатаю нашего дома, которого папаша обычно называл Шуриком, несмотря на то что Шурик с недавних пор носил полковничьи погоны. Фамилия его была, помнится, какая-то длинная — то ли Серовский, то ли Саратовский… Впрочем, какое это имеет значение сейчас, когда все уже закончилось и ничего нельзя вернуть.

— Вы не смеете так поступать, вы предаете нас всех! — кричал неестественно срывающимся голосом отец. Обычно папик был спокойным и сдержанным человеком, так что я от удивления прекратил развязывать шнурок, да так и замер в позе цапли.

Ну сколько же можно вам повторять, дорогой мой Иван Трофимович, — донесся успокаивающий и, как мне показалось, какой-то снисходительный голос полковника.

— Замолчите! Я не хочу вас слушать! — перебил его отец. Из-за двери было слышно, как он нервно шагает по комнате.

— …Вы уже давно должны были понять, что нельзя воскресить труп, как бы дорог он нам ни был, — продолжал тем временем полковник, не обращая внимания на выкрики отца. — Мы с вами не первый день живем в этой стране и должны вовремя сделать правильную ставку при переделе власти, иначе мы просто вынуждены будем уйти со сцены. Это вам понятно?

— Мне понятно только одно! — загремел отец, как библейский пророк. — Вы, Александр, предали свое дело, свою партию и свой народ. И вы еще смеете пытаться мне объяснить причины своего предательства?

— Иван Трофимович, уважаемый вы наш, — продолжал разливаться медом полковник. — Ну откуда же у вас такая любовь к ярлыкам? Коммунисты, демократы, предатели, патриоты… Неужели вы не понимаете, что наш человек, глава обкома и член ЦК, так и останется нашим человеком, даже если…

В этот момент мне надоело стоять на одной ноге и я попытался занять положение поудобнее, опершись на ручку кресла. И конечно же, я в сотый раз забыл, что она укреплена весьма ненадежно и постоянно вылетает из пазов. Разумеется, после раздавшегося грохота голоса тут же стихли, словно их выключили. Дверь комнаты отворилась, и на пороге появился мой отец. В первый момент мне показалось, что его вот-вот хватит апоплексический удар. Все его лицо и даже глаза приобрели нездоровый иссиня-багровый оттенок, щеки нервно тряслись, а ворот рубашки был, против обыкновения, расстегнут. Увидев меня, он еще больше покраснел от гнева и взмахнул руками, словно всерьез собираясь броситься на собственного сына.

— Иван Трофимович! — осторожно донеслось из-за двери.

— Да-да, — рассеянно отозвался отец, не сводя с меня взгляда. Наконец он тихо и четко сказал: — Ступай отсюда, и чтобы духу твоего в коридоре не было. Иди к себе и ложись спать.