Отражение Беатриче

Никто из тех, кого знал Краснопевцев, не был уверен, сколько во всем этом правды, а сколько специально распущенных баек. Еще говорили, что у Михаила Иваныча случилась страстная любовь с женою премьер-министра Турции, уже пристаревшей, немного носатой, но с гибким, весьма замечательным телом и плоским худым животом, про который сам Мишка сказал удивленно, что это – совсем не простой, плотный бабий живот, набитый различной съедобною дрянью, а ствол молодого и свежего дерева, – настолько он свеж, чист и тверд при объятиях. Самоотверженно полюбившая иностранного разведчика турчанка помогла выкрасть из рабочего портфеля своего мужа секретные документы, содержащие планы готовящегося свержения сирийского правительства. А может быть, что и не только сирийского. Короче, завладев документами и чмокнув напоследок твердый и свежий, как ствол молодого и свежего дерева, живот бедной женщины, Иванов опять-таки вылетел тут же в Москву, а что было после с женою министра, да, честно сказать, и с беднягой министром, об этом никто не подумал.

Краснопевцев остро помнил то время, когда он ненавидел Иванова и завидовал ему: оба они были самыми блестящими выпускниками Академии имени Фрунзе и во время учебы соперничали друг с другом, но в самом конце Иванова пропустили туда, куда Краснопевцеву не было ходу. После этого об Иванове и его сокрушительной карьере Краснопевцев старался не думать. До встречи с Анной это удавалось ему большим напряжением воли и злости, но после того, как в жизни появилась она, Иванов, его успехи и близость его к товарищу Сталину перестали интересовать Краснопевцева совершенно, и поэтому сейчас, когда, слегка постучавшись, пополневший, коротко стриженный, в какой-то немыслимой, ярко-сиреневой рубашке и таком же, только слегка потемнее, галстуке, румяный и бодрый Михаил Иванов зашел к нему в кабинет и бесцеремонно уселся на краешек его заваленного важными бумагами стола, Краснопевцев дружески столкнул его и улыбнулся своею обычной спокойной улыбкой.

– Проститься пришел? Отбываешь?

– Не только за этим. – Иванов стал серьезным и испытующими, всегда недобрыми, но красивыми, в густых ресницах глазами посмотрел на Краснопевцева. – Хочу предложить тебе тоже работку. Не пыльную и интересную. Японский-то помнишь?

– А як же не помнить? Стихами могу:

Тиринуро во
Вага е тарэ дзо
Цунэ нараму
Уи но оку яма
Ке: коэтэ
Асаки юмэ мидзи
Эи мо сэдзу.

Иванов радостно расхохотался:

— Гигант ты, Сергей Краснопевцев! А я и перевод знаю:

Цветы еще благоухают,
Но уже облетели,
Кто в нашем мире, увы,
Живет вечно?
Суеты огромные горы
Сегодня же преодолев,
Не зри пустые мечты
И не пьяней от них.

Он вдруг перестал смеяться:

– Серега! Мне нужна твоя помощь в далекой Стране восходящего солнца. На парочку месяцев, может, и меньше. Если ты согласен, мы сразу же перейдем к делу. А если ты вдруг почему-то не хочешь, забудь, что я был здесь. Ну, как?

У Краснопевцева перехватило дыхание. Тот угол его сознания, в который много лет назад вросло быстрое и верное принятие решений, касающихся его работы и его безопасности, вдруг вспыхнул в мозгу, словно на него направили прожектор, но тут же – одновременно с этим прожектором – внутри его все взбунтовалось: он должен оставить ее, и надолго (он знал сроки этих «коротких» командировок!), а жить нужно так, как учила премудрость: «Суеты огромные горы сегодня же преодолев, не зри пустые мечты и не пьяней от них».

– Согласен? – спросил Иванов.

– Согласен, – ответил Сергей Краснопевцев.

И когда Иванов достал из портфеля бутылку «Сантори» и нарочито озабоченно оглянулся на дверь, та же самая простоволосая, ободранная женщина, которую Краснопевцев уже увидел однажды внутри самого себя, опять закопала в солому младенца и с криком и смехом пустилась бежать к извилистой серой реке, с которой сошел уже лед, но она пузырилась, поскольку шел дождь и вообще было пасмурно.

Вечером он сообщил жене о своем новом назначении. Она побледнела и посмотрела на него умоляюще. Он знал этот взгляд. Взгляд этот означал, что ей многое хотелось бы сказать ему, но она боится, что слова все равно ничего не изменят. В выражении ее серых глаз был и упрек, что он принял столь жесткое решение, не посоветовавшись, была печаль, наступавшая в ней всякий раз, когда им нужно было расстаться хотя бы ненадолго и она словно боялась испытания разлукой, был, наконец, ее вечный и не понятный ему страх перед чьим-то отъездом или даже уходом вообще, из-за которого она всякий раз, даже прощаясь с родителями, держала сложенные крестом пальцы.

– Надолго? – спросила она.

– Не знаю, – ответил он коротко.

– Ты будешь писать?

– Каждый день. А ты – отвечать?

– Каждый день, – сказала она.

– Прости меня, Аня, – сказал Краснопевцев и весь потемнел.

– Не будем об этом! Забудь. Мы забыли.