Отражение Беатриче

– Икать ведь начнешь, – сообщила ей Туся.

– Туська, по тебе театр плачет!

– Театр-то, может, и плачет. Пусть плачет, мы люди простые. А в жизни побольше вашего понимаем. Ты думаешь, я про тебя ничего не вижу?

Анна перестала смеяться.

– И что ты такого увидела?

– Учти! Я сама догадалась. Могу объяснить тебе как. По глазам. И проще, чем репа.

– По чьим? По моим?

– А по чьим же еще? Ивана Иваныча? Анюта, ты помнишь, мы с Нюськой и Муськой, как в школу вставать, всегда мрачные были, угрюмые, злые. Со сна вообще злыми бывали. И мама всегда говорила: у нас это все от глистов. Дались маме наши глисты! Ну, глисты... А ты просыпалась – как солнышко! Нет, Анька, ей-богу! И вдруг тебя как подменили. И ты, и не ты. Я вот про себя думаю: что бы это могло быть? Ну, вот: что? Сергей от тебя пока не загулял? Да он и вообще не из этих. Не кобель. Он верный мужик, и не в нем, значит, дело.

– А в ком?

– В ком, в ком! А может, в тебе! А может быть, ты у нас, Анька, влюбилась!

– Нет, ты ненормальная, Туся, ей-богу!

– А может, и так: ненормальная, – загадочно ответила Туся. – Я в церкви была, между прочим.

– А в церкви зачем?

– Так сон мне приснился...

– Опять про Федорку?

– Федорку, наверное, ангелом сделали, забыл про меня. Сыночек ко мне приходил. Тот самый сыночек, которого бабка... Ну, с кошками та, акушерка, короче.

У Анны заныла душа.

– Вернулись тогда мы в Москву, – продолжала Туся. – У меня живот болел, кровь почти неделю хлестала, а тут на работу нужно идти, у Вальки ангина. Я и не вспоминала ни о чем. Только бы вечером до подушки добраться! А дней через десять вижу сон: темно-темно, и я высоко прямо в небе хожу. Ну, знаешь, как будто по улице. А небо такое огромное, мягкое, идешь, как на мох наступаешь. И вроде бы все у меня хорошо. А только тоска во мне, Анька, такая! Представить не можешь! Иду и рыдаю. Вдруг вижу: летит!

Она замолчала.

– Летит? Кто летит?

– А в том-то и дело, что кто-то летит, а я и не знаю! Сперва просто точка такая была, блестящая точка, потом вся разбухла, и вижу: огонь! И этот огонь – все ко мне, все ко мне! Тепло от него, аж согрел меня всю. Потом разглядела: внутри-то ведь он! Я сразу увидела! Маленький мальчик. Свернулся в огне, и не страшно ему. Бегу, спотыкаюсь. «Сыночек! – кричу. – Куда ты, сыночек! Куда? Обожди!» – Она очень громко сглотнула слюну. – А он просиял весь и дальше летит. И все. Попрощался, наверное. Проснулась, ничего не понимаю. В башке стоит гул, как в метро. Вся в слезах. Небо за окном черное, мягкое, как у меня во сне... Утром побежала к одной женщине. Она сны умеет разгадывать. Ну, и разгадала. «Иди, – говорит, – в церковь. Проси прощения и за душу его ангельскую молись». Дала мне бумажку с молитвой. Я сразу пошла. Вот смотри! – Она достала из сумки и протянула Анне скомканный лист бумаги из школьной тетрадки. – Я все наизусть уже знаю.

Святая Великомученица Варвара, приобщи дитя мое, убиенное во чреве. Святой Иоанн Креститель, избави меня, мать убийцу плода моего, от страшного суда Христова и помоги мне, грешной, обет нести перед Господом нашим. Перекрести дитя мое, Святой Иоанн Креститель, и выведи его из тьмы вечной...

Черные слезы ползли по Тусиным щекам.

– Я ведь комсомолка, Анька, я никогда в Бога не верила. Ну, думаю: сказки! А тут меня просто как за руку взяли. «Иди, – говорят, – иди, дура, проси!»

Анна молчала. Туся вытерла черные разводы на щеках вязаной варежкой.

– Ты хочешь на Диму взглянуть? Мой жених. Дед с бабой готовятся. Дед говорит, у них на работе заказ будет хороший. «Все, – говорит, – на стол поставим, приводи!»

– Туська, ты меня прости, что я вас к себе не зову... – И Анна запнулась.

– Да, знаю я, знаю! – с досадой воскликнула Туся. – Сергей куролесит небось. Мы с Нюськой, с дурындой, вчера рассуждали. Она говорит: «Хороший мужик, такой добрый, простой. Какие нам шубы купил! И Аньку как любит!» А я говорю: «Очень он непростой. Лошадка он, Нюсенька, очень уж черная...»