Отпущение грехов

ФСБ заинтересовалась новым явлением на религиозно-фанатическом небосклоне, но было уже поздно. Зверь на зубок выучил имена и фамилии своих врагов и мог различать их даже по запаху. И он был достаточно силен для того, чтобы нападать первым – пусть еще не в лоб, но со спины, из-за кустов. Он не объявлял войны, он просто принимал разумные меры предосторожности, по-прежнему предпочитая находиться в укрытии. При таком подходе охотники были обречены. Ружин представил себе, как при каждой тропинке на входе в лес, в самом ее начале, засело по медведю, и усмехнулся. Получилось весьма образно. Именно то, о чем он думал. Никто не войдет в такой лес, а если войдет, то никогда не выйдет оттуда. Люди даже знать не будут, какая недобрая сила охраняет странный лес, потому что некому будет рассказать об этом. Так что осведомленность ФСБ относительно существования секты и тем более ее планов на будущее уже можно было расценивать, как подвиг.

Но, если продолжать развивать медвежью тему, то однажды в строго охраняемый лес приперлись два старых развеселых секача. Желудей похавать, другой падалицы, то, се. Медведи пропустили их без проблем – кабаны не люди, так ведь? Лес охраняется только от двуногих, а если за каждой зверушкой гоняться, то медвежьих сил надолго не хватит. Знали бы медведи, что эта свинская парочка – Ружин с Чубчиком, то есть – были наняты охотниками в соседнем лесу…

Вот, собственно, и весь секрет его успеха. Ружин даже слегка разочаровался в нем, да и в самом себе за компанию. Легко вершить подвиги, когда неприятель спит. Но считается ли это подвигом? Впрочем, если разобраться, то эти «Вестники сучьего – ах, простите, Судного – дня», тоже творили свой подвиг, когда никто об этом не подозревал. Так что, рассуждая здраво – а Ружин верил, что именно так и рассуждает, будучи в известной степени прав – то он всего лишь занимался тем, что бил врага на его территории его же оружием. Завет незабвенного Виссарионыча.

После заклятия осторожностью Козодой еще раз благословил свою паству, хотя, насколько Ружин соображал в церковных делах, делать это должен был Иванов. Но в секте, видимо, соблюдались законы теократической монархии – глава господствует над всем. Неважно, что он ничего не понимает, например, в настройке пианино – глава должен диктовать моду: «Значится, сегодня настраиваем не на «ля», а на другую октаву!». Глупо до невозможности, но приходится подчиняться. Потому что это сказал глава, а все, что им сказано – свято. Впрочем, в жизни секты было слишком много глупого, так что удивляться нечему. Вместе с тем она успешно функционировала. Настолько успешно, что даже всемогущая некогда госбезопасность, которая, к слову, и сейчас еще может кое-что интересное показать (и не только своим, доморощенным, зрителям), бралась за голову. И не просто бралась – хваталась.

Иванов, конечно, был первосвященником, но «перво-» – только номинально. В мире «Вестников» никто и ничто не могло оспаривать приоритета декана факультета философии. Он был всем. Разве что не Богом. Но он был Гласом Божьим, и это давило на остальных сильнее, чем если бы он был самим Богом. Впрочем, давило не на всех. Ружин сильно сомневался, что особо приближенные трепещут перед главой в той же мере, что и остальные сектанты. Более того – Ружин подозревал, что они и в бога, как такового, не очень-то верят. Бог нужен им только как средство зарабатывания денег и власти. Не более, но и не менее. Они чтут его, как нефтяной магнат чтит свои нефтяные вышки. В остальном они свободны.

Ружин искренне думал, что это так, и вряд ли ошибался. Прожив на свете три с половиной десятка лет, он в значительной степени познал глубину человеческой подлости и с определенной долей уверенности мог биться об заклад – далеко не во все, что говорится с трибун, верят сами говорящие. Будь то теисты, сионисты или мазохисты. Названий может быть много, суть от этого не изменится. Большинство из них просто зарабатывает деньги, имидж или политические очки. «Кто из нас без греха? Только за этот грех вполне можно закидать камнями», – подумал Ружин.

Козодой, как истинный капитан корабля, покидал его последним. Ну, или почти последним. Шаги расходившихся давно стихли, а приемник по-прежнему хранил молчание. Ружин начал нервничать. Проследить за остальными участниками религиозных песнопений он не мог, поскольку жучком успел осчастливить только главного, а выяснить, какой тропой уходят сектанты, было необходимо. Потому что тропа, судя по всему, жутко засекречена – иначе как удалось так долго и удачно скрывать ее от Конторы?

А главный, сволочь, никуда не торопился. Торчал в своем штабе и, что самое противное, молча. Ружин почувствовал, как покрывается липкой испариной. Его снедало нетерпение. Нетерпение – и желание что-нибудь услышать. По возможности, полезное. Но Козодой, понятное дело, об этом знать не знал, сидел и молчал, как рыба.