Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Несложно представить, с каким удовольствием Мамлеев обнаруживал сходства между собой и великими писателями прошлого, зачитываясь этими опытами в психиатрическом литературоведении, нередко напоминающими хиромантию или астрологию – «науку», к которой он, к слову, относился совершенно серьезно, несмотря на свою публично декларируемую воцерковленность.

* * *

22 июня 1941 года девятилетний Юра Мамлеев встретил на подмосковной даче неподалеку от Истры. Ближе к полудню он, заспавшийся и еще мучимый каким-то тревожным кошмаром, побежал на почту за газетой – чтение узеньких колонок с недавних пор вошло у него в привычку, которая придавала ему солидности и в собственных глазах, и во взглядах некоторых окружающих.

Небо было почти что пасмурное, воздух даже будто подмораживало. От мороси Юрино тело приятно поеживало, а разбитые ботиночки мгновенно намокли, весело похлюпывая. Шагал быстрым шагом, лишь однажды встал помочиться в зарослях крапивы: не столько из-за настоящего желания, сколько от того, что ему сладко было проводить рукою по жгучим листьям, влажным одновременно от небесного дождя и от его собственной переработанной воды. Опорожняясь, он прицельно намочил небольшую, но сочную муху, плюхнувшуюся оземь, где и принялась помирать, удерживаемая собственными вдруг отягощенными крылышками.

По проселку он вскоре прошагал к почтамту – утлому деревянному строеньицу, державшемуся на честном слове. Несмотря на воскресный день, было тут многолюдно: вероятно, всем истринским новоиерусалимцам вдруг захотелось что-то написать или прочитать. Мужчины что-то рявкали большими ртами, женщины, преимущественно старухи, им поддакивали. Юра остановился в стороне и вслушался в мрачно-праздничные разговоры настоящих взрослых.

Слово взял обгоревший на солнце парень в синей, похожей на парадную рубахе. Он взобрался на занозистый табурет, но мебель не выдержала его жирного веса и едва не треснула со скрипом. Парень, однако, настаивал на своем и громко заговорил неожиданно писклявым голосом:

– Ребята! Вы, наверное, уже все знаете, что нам объявлена война, война, начатая без предупреждения и нечестно. Мы с вами находимся, может быть, далеко от тех мест, в которых идут кровопролитные сражения, но мы не должны оставаться в стороне от таких исторических событий. В связи с этим мы должны себе назначить будущий план развития будущей деятельности. Мы должны немедленно овладевать военной техникой, несмотря на наш возраст, мы кой-чего да можем сделать для ускорения победы, в которой мы с вами не должны сомневаться, как в этом не сомневаются люди, с которых мы должны брать пример. Война только что началась, и неизвестно, когда она кончится, но в последнем вы не должны сомневаться. Мы не должны ослаблять свою бдительность, а надо ее только лишь усилить. Наш лагерь от имени нашего триумвирата объявляется на военном положении. Все трусы и малодушные будут изгнаны. Сегодня же ночью триумвират назначит командиров и проверит личный состав, выявив неблагонадежных[72].

«Война?» – подумал Юра, а вслух радостно заорал:

– Война! Война!

Оторвав от пола несколько листов вчерашней или позавчерашней газеты, положенные, чтобы всасывать грязь, прижал их к животу, сквозь детский жирок которого приятно проходило волнение, и не пошел, а побежал обратно на дачу, не остановившись даже посмотреть, в каком состоянии пребывает с полчаса назад намоченная муха.

– Мама! Мама! Германия на нас напала! – вбежал Юра Мамлеев в дачный домик.

Зинаида Петровна посмотрела на него и сказала:

– Не говори чушь. Этого не может быть[73].

– Может! Германия на нас напала и мы ее сейчас убьем!

С этими словами Юра отковырял от стола заранее засушенную соплю, осмотрел ее, отправил в карман брючек и побежал в садик у дома. Там, в палисаднике с красными маками, он обустроил себе «кабинет» в виде колченогого стула и неотесанного табурета, служившего ему бюро и кофейным столиком.

Прежде чем приступить к чтению газет, следовало заварить кофейный напиток, как это делают эксплуататоры в кино. Сквозь листву липы сверкнул худой, как труп, солнечный лучик – и тут же скрылся обратно за парализованные тучи. Юра достал жестяную кружку, припрятанную в маках, зачерпнул воды из лужицы. В мутную воду добавил махонькую пригоршню земли, размешал веточкой, подул на свой напиток, глотнул. Добавил землицы, попробовал еще – вот теперь в самый раз.

К его неудовольствию, в позавчерашней газете ни слова не было про войну. Заметив, что на него смотрит божья коровка, присевшая в траве, он все же стал делать вид, будто читает узкие колонки, размазавшиеся от влаги и советских пальцев.

Из домика доносились крики и всхлипы Зинаиды Петровны. На шум прибежала соседка, и вскоре крики и слезы сделались громче ровно в два раза. Юру этот шум веселил, он неискренне прихохатывал, читая грязные обрывки газеты и поправляя воображаемые очки. Когда Юрочке наскучило чтение, он бросил кружку с недопитым кофе в кусты, туда же отправил скомканную газету и неспешно вошел в дом.