Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

«Нет, это решительно не Дом Ростовых. Это Дом позднего Мамлеева», – подумал я и отправил «Белогвардейцев» в рюкзак.

Снова оглядевшись во мраке, я увидел, что в одной из стен актового зала проделано узкое окно, через которое можно даже что-то разглядеть, но стоило мне подойти к нему, как люстры внутри погасли и появился светящийся прямоугольник с говорящим лицом философа Алексея Дугова. Сам он не пришел, но передал запись своего обращения, однако разобрать что-либо из моего положения было невозможно, поэтому я просто смотрел на шевелящийся рот Дугова сквозь пыльное стекло, в котором мерцали голубоватые огоньки раздробленных мелкой дробью отражений.

– Ты чего здесь стоишь? – услышал я за спиной голос Евгения Вороновского. – Пошли внутрь.

– Туда же не пройти, – сказал я.

В ответ Вороновский сообщил удивительное. Оказывается, зал на самом деле чуть ли не полупустой, а люди столпились у входа не потому, что там негде сесть, а по каким-то причинам, которые не объяснить в привычных категориях разума и рассудка.

– Такой вот мамлеевский бредок пошел, – удовлетворенно заключил Вороновский, и я тоже испытал моральное удовольствие от осознания этого факта.

Мы прошли обратно в коридор, наполненный уже не шипящими, но открыто галдящими гостями, растолкали тех, кто сгрудился в проеме, и наконец очутились внутри актового зала. На сцене расселись по железным черным стульчикам распорядители торжества: председатель Клуба метафизического реализма Сергей Сибирцев, депутат-писатель Сергей Шаргунов, философ и отчасти душеприказчик Мамлеева Тимофей Решетов и некогда секретарь Эдуарда Лимонова, а ныне постоянный конферансье Дома Ростовых Даниил Дубшин, также известный как Данила Духовской-Дубшин.

Проходя вглубь этого деревянно-паркетного логова, я нечаянно наступил на ногу художнику Алексею Беляеву-Гинтовту, известному своими монументальными полотнами, объединяющими эстетику сразу всех разновидностей тоталитаризма, а также тем, какую мелодраматическую паузу он выдерживает, прежде чем произнести слово «Бог». О нем мне однажды рассказывали забавную историю, в правдивость которой очень хочется верить. Когда Гинтовту вручили премию Кандинского за пророческий цикл плакатов на тему русского ирредентизма, разразился страшный скандал. Дело в том, что награду прочили коммунисту Дмитрию Гутову и его инсталляциям из какого-то хлама, однако выбор пал на «ультраправого почвенника»[458] и его имперскую эклектику из сусального золота. Разумеется, все возмутились и заявили о фашистском реванше. Но интересно в данном случае не это, а то, как, согласно известной мне версии событий, Гинтовт распорядился денежной составляющей премии. Пошли эти рубли на следующее: художник Беляев-Гинтовт обратился в элитное агентство, предоставляющее эскорт-услуги, и выбрал пять девушек, которые показались ему наиболее привлекательными. Они пришли к нему домой и окружили лауреата, который, в свою очередь, включил фильм Алексея Германа «Хрусталев, машину!». Посмотрев эту местами шокирующую кинокартину об эпохе сталинских репрессий, все разошлись по своим делам. Конечно, это был жест, достойный д’Аннунцио и свидетельствующий, пожалуй, о том, что богобоязненность Беляева-Гинтовта может быть следствием не только высоких моральных установок, но и определенной тревоги за судьбу своей бессмертной души. Впрочем, сам он подобные слухи категорически отрицает.

Итак, я наступил на ногу художнику Гинтовту и, даже не извинившись, прошел к последнему ряду, где сидел и внимательно вслушивался в юбилейные речи всей своей черепашьей головой Игорь Ильич Дудинский. На сцене в это время находился музыкант Александр Ф. Скляр, он улыбался притворно-добродушной улыбкой хищного тупого кота и говорил собравшимся:

– …как я и обещал – та самая единственная песня, которую я выбрал из корпуса стихов, переданного мне Юрием Витальевичем Мамлеевым. «Я иду по замерзшей дороге» она называется. То послание, которое в нем заключено ко всем вам, уважаемые друзья, прозвучит в самом конце песни, и оно будет понятно.

Проведя белыми вурдалачьими пальцами по струнам гитары, Скляр запел песню на стихи относительно молодого Мамлеева. Он пел, и пух белых волос на его голове неслышно подхватывал простенький русско-романтический мотив: