Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Но, что в случае Матвея Петровича было важнее всего, сам Матвей Петрович тоже был кем или чем угодно – только не Матвеем Петровичем Полупановым. Осознание этого пришло к нему, когда к нему вдруг вернулось зрение и он заметил, что в лифте все это время висело зеркало.

«Вот тебе и румба-макумба», – вспыхнула в его голове яркая, словно молния, но, увы, последняя мысль.

VII. Юбилей

В ад играют, а сами в огне.

Юрий Мамлеев. Блуждающее время

Дело было 11 декабря, в тот день, когда Юрию Витальевичу исполнилось бы девяносто лет. С беспричинным волнением в сердце, переходящим в тревогу, я отправился в Дом Ростовых, что на Поварской улице, где собирались праздновать мамлеевский юбилей.

Стоял мороз самой отвратительной породы, какой бывает только в Москве. Дворик у Дома Ростовых засыпало сухим бесплодным снегом, из которого даже не вылепишь ком, чтобы кинуть кому-нибудь в лицо, а воздух, хоть и был свеж, все равно удушал невыносимой сухостью – под стать нескрипящему снегу.

Я закурил перед входом – не столько от желания курить, сколько оттягивая момент столкновения с тем, что вселяло в меня неспокойствие. Через несколько мгновений тяжелая входная дверь с шумом отворилась, в болезненно-желтом свете возникла темная фигура. От резкого звука открывающейся двери тревога во мне сконцентрировалась в маленький упругий шарик, принявшийся стремительно скакать между ребер. Но я тут же облегченно выдохнул: темной фигурой в дверном проеме оказался композитор Евгений Вороновский.

Поздоровавшись, мы тут же обменялись своими тревогами. Точнее, я признался, что весь день сам не свой и мучаюсь нехорошими предчувствиями, а собеседник мой, разумеется, был весел и взбудораженно-спокоен, то есть пребывал в своем обычном состоянии.

Я бросил окурок под ноги, хотя в шаге от меня стояла урна, растоптал его и двинулся ко входу. Схватившись за рукоять циклопической дубовой двери, я дернул ее на себя. Ничего не произошло.

Дернул снова. Дверь не поддалась.

Изо всех сил я потянул дверь, но она не сдвинулась ни на четверть дюйма. «Заперли изнутри», – подумал я.

– Заперлись, что ли? – сказал я вслух.

– Дай попробую, – возразил Евгений.

Но и у него ничего не вышло. А между тем вокруг нас уже столпились какие-то люди в зимних куртках, хотевшие проникнуть внутрь дома, в котором уже началось торжество. Некоторые из них молчали, другие же издавали недовольные звуки, разраставшиеся до масштабов нехорошей постконцептуальной пьесы.

«Сперва современный человек разучился определять время по часам со стрелками, а теперь он разучился открывать двери. Дегенерация пугающая, но по-своему прекрасная, как детеныш осьминога или даже камчатского краба», – промелькнула мысль в моей голове.

Вороновский продолжал извлекать звуки из двери, которая вдруг распахнулась. На пороге стоял крохотный старичок в темно-сером пиджаке. Он мягко улыбнулся и сказал что-то злое, как и подобает вахтеру. Слова его вступили в такой невыносимый контраст с добродушным лицом, что злоба их усилилась во сто крат, хотя наружность его настаивала на обратном. Краем глаза я заметил, как даже Вороновский переменился в лице от этого немного бесовского происшествия.

– Что же вы двери ломаете? – добродушно и даже задорно ляпнул старичок-привратник, но теперь злоба переместилась в его сверкнувшие черным маленькие глаза под коричневыми веками.

Мы промолчали и шагнули внутрь, где сразу у входа, почти уперевшись в порог, начиналась крутая каменная лестница с тяжелым завихрением полувинта, на конце которого собралась толпа. Поверх голов было видно, что что-то происходит в большой комнате – из тех, что обычно называют актовыми залами. Судя по тому, сколько народа столпилось у белых высоких дверей, попасть туда, никого не расталкивая, было невозможно. Я приподнялся на носочках, но увидел только громадные люстры социалистического производства. Был слышен гул – кто-то выступал с речью, произнося слова в хрипящий и потрескивающий микрофон.

Я решил сделать вид, что ищу туалет, и тем самым скоротать время до возможного исчезновения шепчущей, как змея или мышь, толпы. Сперва я пошел налево, где начинался почти темный коридор с металлическими дверями кабинетов. На первой из них я увидел табличку: «Ассоциация союзов писателей и издателей». Громоздкое это название неизбежно сократилось в моей голове до емкого «Асопизд». За спиной раздались приглушенные стенами аплодисменты, и я устремился дальше по коридору, в котором сгущался мрак с единственной точкой желтой лампы в конце.