Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Вороновский уважительно кивнул, будто сообщая, что именно так он себе и представлял учебный процесс в доме на Тверском бульваре, где когда-то родился Герцен и неподалеку от которого молодой Юрий Мамлеев вдруг увидел мир таким, какой он есть на самом деле. Тем временем круглый философ все размахивал сборником Мамлеева и что-то кричал про Достоевского и его музей, обустроенный по последнему адресу проживания.

– Что же вы не выставили на обозрение его белье? – Как я понял, философ Калитин пересказывал свою беседу с сотрудниками музея. – Может, он носил не трусы, а женские рейтузы!

От этого, признаюсь, мне стало не по себе: все-таки одно дело – мамлеевский бредок, в уют которого Юрий Витальевич сам закопался по возвращении в Россию, а другое – вопящий бред о нижнем белье Достоевского, уверенный в своей тотальной политической правоте. Я устыдился собственного малодушного порыва и вновь стал слушать речь философа, однако через несколько минут с облегчением заметил, что не одинок в своей слабости.

– Регламент, уважаемые коллеги, – сказал Дубшин иронично-серьезно. Это, впрочем, не подействовало: Калитин продолжал свои крики в сторону вселенной, сообщая что-то о грядущей катастрофе.

– Читайте Мамлеева, – через какое-то количество минут начал передавать последнее напутствие задыхающийся философ, – и постарайтесь сделать по отношению к нему то, что он сделал по отношению к Достоевскому: прорвать его бездну и посадить в котомочку.

– Аусвайс, – сказал вслух Шаргунов и как будто сам удивился этому слову, почти случайно вытащенному из глубин его внутреннего словаря.

Установилась тишина. Сергей Шаргунов смотрел в зал, двигая головой, как замысловатая птица, будто кого-то выискивая, но не обнаруживая. Люди в зале, сидящие и стоящие, мялись в волнении и размышлениях о том, кто будет следующим.

– Кто у нас там следующий? – сдавшись самостоятельно найти жертву и одновременно мучителя, обратился Шаргунов не то к своему тезке Сибирцеву, не то к самому себе.

Каждый из сидевших на сцене окинул глазами присутствующих. Вверх поднялась рука, а за ней поднялось и все юркое тело некоего человека с полувьющимися волосами и серьгой в ухе. Не дожидаясь распоряжений церемониймейстеров, он подошел к микрофону такой походкой, какой обыкновенно от микрофонов отходят. Да и весь этот человек был как будто задом наперед – сказывалось очевидное знакомство с классикой декадентской прозы Франции.

– Кто вы? – искренне спросил Шаргунов.

– Изнаночный мальчик, – засмеялся в бороду Тимофей Решетов.

– Иван Напреенко, – представился изнаночный мальчик. – Группа «Оцепеневшие».

Теперь уж и остальные вслед за Решетовым расхохотались неизвестно чему. В зале тем временем на смех распорядителей кто-то ответил редкими всхлипами, видимо, означавшими аплодисменты. В целом же наблюдалось некоторое недоверие, по крайней мере секретарь Дубшин отказался участвовать как на стороне хохочущих, так и на стороне подчинившихся приливу тоски. Вместо этого он строго выговорил следующие слова:

– Что вы хотели нам рассказать?

Человек, назвавшийся Иваном Напреенко из музыкальной группы «Оцепеневшие», в ту же секунду подчинился:

– Могу честно рассказать о своем отношении к Мамлееву.

– Давайте, – кивнул Шаргунов, все же немного вздохнув.

– С Мамлеевым я столкнулся в девяносто девятом году, – явно ощущая тревогу перед всхлипывающей аудиторией, заговорил изнаночный мальчик, который в действительности был вполне оформленным изнаночным мужчиной. – Столкновение это произошло, когда я увидел в библиотеке своей тетки только что изданный «Вагриусом» сборник «Черное зеркало». Я подумал, что это какая-то важная современная литература. Я открыл книгу и обнаружил там впечатливший меня контраст: с одной стороны, это очень скучно, а с другой – очень дико. Например, в том рассказе, где страдающая американка выращивает себе хуй на ляжке.

Вокруг меня зашипели на разные лады мужчины в свитерах и женщины в вечерних платьях. Очутившись в самой середине этого человечье-гадючьего клубка, я силился вспомнить, что же за новелла такая вошла в то издание «Черного зеркала». В итоге вспомнил: и правда была такая сценка в «американском» рассказе «Вечная женственность».

Радость успешного вспоминания тут же сменилась тревогой от телесного чувства того, как совсем рядом со мной шипят змеелюды, испаряясь в своем шипении и заполняя собой весь зал Дома Ростовых. «Кукол», – добавил я про себя и чрезвычайно глупо хохотнул, все отчетливее уподобляясь существам в зале. Впрочем, собрался с духом и продолжил слушать выступающего Напреенко, которому более подошла бы фамилия Наоборотов:

– Потом я столкнулся с людьми, которые были близки к газете «Завтра» и тайным эзотерическим кругам. Через них я узнал о Геноне и тому подобной хуйне…

Шипение сменилось грозным треском, какой можно услышать лишь на выезде из африканского города, когда технологически-индустриальный шум уже утих, а к всеядным барабанам тучных насекомых еще не привыкло ухо.

– Молодой человек, попрошу не выражаться, – робко успокоил всех метафизик Сибирцев.