Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

— Проханов наш любимый, — добавила Горичева.

— Он это своими устами говорил? — Анцетонов удивленно приподнял белесые брови.

— Да, он его прямой ученик, — подтвердила Горичева. — А как там нашего главного писателя зовут? Которого никто не видел.

— Дмитрий Быков? — не понял вопроса Анцетонов.

— Пелевин, — поправила его Горичева. — Пелевин тоже ученик Мамлеева. Я могу даже так сказать: каждый второй из писателей, кого вы сейчас назовете, — это ученик Мамлеева. И вот этот еще, который страшно антирусский писатель… Все русофобы от него пошли… Сорокин! Сорокин его ученик, да, прямой. Мамлеев так переживал: «Сорокин — какой кошмар написал! Ну как любовь к России может так выглядеть?»

Горичева задумалась, печально глядя на стакан. Умное пожилое лицо ее вдруг совсем посветлело — видно было, что красное вино разогнало прохладную кровь, которая насытила цвет ее щек и лба, оказавшихся от природы белыми, как контурная карта, только вышедшая из печати.

— У Гельдерлина есть такая мысль: все боги живы, — прервала Татьяна Михайловна собственное молчание. — У него и Христос — бог, и Геракл — бог, и Рейн — бог. «Боги живы, но они нас покинули, потому что щадят нас»[479]. Он верил в этих богов. Он с ними общался. Он только с ними и общался, больше ни с кем. И Юра тоже эту мысль все время продвигал.

— Какая-то головинская мысль на самом деле, — предположил Анцетонов.

— Да, — согласилась Горичева. — Думаю, Головин ему про это и рассказал, он знал немецкий… Еще Мамлеев очень любил Андрея Платонова — за то, что он все в жизни воспринимал как чудо. И для Юры ничего не было, кроме чуда. Из русской литературы он любил раннего Горького, Достоевского. В конце жизни полюбил Толстого. Ему нравилось, что у Толстого нет отрицательных героев, во всех его героях видна совершенно удивительная полнота жизни, бытия, и вообще нет отрицательных. Толстой действительно строит. Он идет от морали, от ответственности, в отличие, скажем, от Достоевского. Толстой хотел построить здание действительно положительного бытия… Так приятно вспоминать о Мамлееве, а это хороший знак, что никаких обид я не помню.

Тут Анцетонов приосанился, коротко кашлянул и сказал со всей серьезностью, на которую было способно его круглое рыхленькое лицо:

— А можно я с вами кое-чем поделюсь, чтобы сверить ощущения?

— Да, расскажите, — кивнула Горичева.

— Я на самом деле общался однажды с Мамлеевым…

— Да вы что? И вы тоже? — чрезвычайно искренне удивилась Татьяна Михайловна — так, будто Анцетонов признался, что регулярно убивает людей.

— Да, я приходил к нему в гости, — настаивал на своем Анцетонов. — И сейчас, вспоминая об этом, я понимаю, что больше всего меня удивила его мягкость… Что такое реальность? Реальность — это градиент сопротивления.

— Конечно, — частично согласилась Горичева.

— У Мамлеева вообще не было этого сопротивления. И мною лично это воспринимается как беззубость. Его тексты о России как будто бы водянистые.

— Банальные еще, — добавила Татьяна Михайловна. — И мысли свои он выражает очень многословно. Рильке для того же хватило одной фразы: «Россия — страна на границе с Богом».

— Именно, — забубнил Анцетонов. — А у Мамлеева ты в эту же мысль проваливаешься и дна ей не видишь.

— «Мы видим, что о России ничего толком нельзя сказать», — вольно процитировала «Россию Вечную» Татьяна Горичева. — Ну нельзя, так и не говори! Мне это сразу не понравилось, но не мне править Мамлеева.

Горичева вновь притихла. Показалось, что морось за окном завершилась, а вместе с ней будто бы подошло к концу все в этом мире. Анцетонов пускал губами пузыри, они хлопались с тихим щелчком, чтобы за ними надулись новые. Уходить ему не хотелось, но и оставаться он больше не мог. Состояние это походило на человеческую смерть. Прихлопывая пухлыми губами, он соображал, возможно ли уйти, но не до конца? Уйти, но оставить здесь что-то, кроме пустой бутылки из-под вина. После нескольких минут неприятных раздумий его вдруг осенило, что он может оставить после себя не одну, а две бутылки из-под вина. Возможно, одна из них даже будет полной.

Он предложил сходить за вином, Горичева без воодушевления, но все же согласилась — видно, чтобы не обижать гостя, которому, как ей показалось, захотелось угодить ей чем-нибудь приятным. Провожая Анцетонова в дорогу, Горичева запела:

В Мавзолее, где лежишь ты, нет свободных мест —
На ступеньках заседает сто двадцатый съезд.
Мы проходим пред тобою, щуришь ты глаза,
По груди твоей широкой катится слеза.

Анцетонов обернулся.

— Головина песня, — объяснила Горичева. — Мамлеев ее очень любил. Очень хорошая.

— Отличная, — согласился Анцетонов.

— И вот еще такая у Головина песня была, — сказала Татьяна Михайловна и вновь запела: