Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

— Для нас христианство во многом — это материальная культура: храмы, росписи, — уточняет Канаев. — Нам важна символика росписи, то, как она работает в пространстве, а Мамлеев, будучи в Париже, рядом с Римом, рядом с Равенной, ни разу не пошевелился, чтобы посмотреть на это все. Все эти храмы, катакомбы были для него неактуальны: по большому счету, европейская цивилизация его не особо интересовала, по крайней мере в плане христианства — хоть западноевропейского, хоть восточноевропейского. Любопытно, что эмиграция у них, людей из СССР, которые никогда не жили в старинных европейских городах типа Львова, Таллинна, Риги, должна была вызвать культурный шок. Культурного шока не было, ту же Вену они почему-то называли Средневековьем, хотя Вена — совершенно не средневековый город. Потом, когда они оказались в Нью-Йорке, первый год был, как говорила Маша, бедным, нищим и веселым. А потом по счастливому стечению обстоятельств один из корнелльских важных людей оказался в России у Кропивницких, послушал записи мамлеевских чтений и, собственно, пригласил его в Корнелл преподавать русскую литературу. Мало кому из наших так повезло удачно закрепиться в Штатах. До конца, кстати, непонятно… Ты понял, Юр, почему они в Париж-то смотались?

— Реальные причины трудно сказать. Ну, она говорит, что им там тяжко стало, от давящей атмосферы.

— А может быть, какого-то разнообразия захотелось, мы так и не поняли.

— Кстати, — замечает Бондарчук, — им в Париже помогли раскрутиться и найти свое место Синявский и Розанова, но потом у них случился какой-то конфликт, поэтому в «Воспоминаниях» они не упоминаются. В Штатах Мамлеевы пытались первое время интересоваться религиозной жизнью, обошли многие сектантские молитвенные дома. Но жаловались, что там все на удивление скучно, однообразно: выходят какие-то мужики в пиджаках на сцену, начинают что-то вещать, иногда срываются на крики, пляски. Ну, говорят, было нудно, напоминало собрания партхозактива.

Юрий Мамлеев о протестантизме:

Изначально православная Церковь имела явное превосходство над католичеством, не говоря уже о протестантстве (включая баптизм и т. д.), которое деградировало значительно глубже, чем католичество, и большинство протестантских сект и «церквей», особенно американских, представляют собой фактически пародию на религию. <…> Исихазм, представляющий чисто эзотерическую сторону православия и из всех христианских ветвей представленный только в православии, что, еще раз хотелось бы повторить, делает православие центром и вершиной всего христианства, несравнимым как с католичеством и протестантством, так и тем более с такими убогими сектами, как баптизм и тому подобное[416].

— Мамлеев был уверен в том, что он поставил точку в мировой философии, — продолжает Бондарчук, — что он сказал последнее слово и больше там делать нечего. Мы с ним много говорили насчет «Последней доктрины». У меня к нему было несколько вопросов. Во-первых, спрашивал я, Юрий Витальевич, если это тайные эзотерические вещи, зачем их предавать гласности? Раньше ведь была лишь сакральная передача в христианских монастырях, в дервишских орденах, в буддийских дацанах, в ашрамах, а ты почему даешь это открыто? Он говорил: «Наступило такое время, когда прежние законы уже не действуют». И насчет христианства он настаивал, что оно ценно тем, что дает знание, гнозис. Вообще, он себя считал знающим, да отчасти так оно и было.

— Как только Мамлеев начинает говорить в формате «для простых людей», он хвалит христианство, — возражает Канаев. — Как только Мамлеев уходит в формат «непростых людей», для него христианство, кроме двух-трех маргинальных авторов, не является чем-то важным.

— Но тем не менее я ему благодарен, — признаётся Юрий Бондарчук, — он мне дал две интересные установки. Во-первых, Мамлеев говорил: «Если тебе в своей вере, в своей религии все ясно и понятно, беги оттуда, потому что это от людей, а действительно запредельные вещи понятны быть не могут». И второе: «Истинная вера должна быть страшной, но страшной не своей инфернальностью и отчужденностью, а тем, что ты входишь в зону абсолютной непознаваемости и величия, перед которым ты вообще никто. Вера должна быть страшной». Эти две вещи меня впечатлили.