Отец шатунов. Жизнь Юрия Мамлеева до гроба и после

Итак, литературное сообщество позднеперестроечной России оказалось в затруднительном положении. С одной стороны, такие разные авторитеты, как Владимир Сорокин и Юрий Нагибин, хором уверяли, что из Парижа приехал абсолютный гений, равных которому в русской литературе нет и не предвидится: ради Мамлеева даже реанимировали шуточную на тот момент премию Андрея Белого (испытываю ни с чем не сравнимое садистское наслаждение, представляя, как Мария Александровна интересуется ее денежным фондом). С другой стороны — все своими глазами видели этого гения и слышали его ничем не примечательные речи. Я не вижу вины Мамлеева в этом противоречии, скорее оно возникло как следствие устройства литературного процесса того времени — коррумпированного от официозных вершин вроде Союза писателей до самых глубинных, подпольных своих оснований.

Приведу яркий пример беспринципности русской книжной критики — как конформистской, так и претендующей на правдорубство. Я уже цитировал мимоходом статью Олега Дарка «Маска Мамлеева», опубликованную в 2000 году журналом «Знамя». Напомню ее общее содержание в нескольких репликах:

В портфеле [у Юрия Витальевича] рецензии и отклики западной печати на произведения Мамлеева. Потому что у нас о нем пишут мало. Он широко неинтересен, можно сказать и так. И так было всегда, хотя и по разным причинам.

Отклики Мамлеев любит доставать и показывать в буфете ЦДЛ, разложив их и любовно разглаживая на заляпанном столе, по-детски радуясь своей известности, но и немного подсмеиваясь над критиками.

Они опять написали банальность, спрямили и упростили. Представили продолжателем то Горького, то Достоевского, разоблачителем то советского мещанства, то современной безрелигиозности. Мамлеев не то что прощает человеческую глупость, он ей немного радуется, потому что ее давно ждал.

Далее:

Однажды, в году, что ли, 90-м, меня попросили в редакции журнала «Октябрь» принести подборку рассказов Мамлеева, потому что где-то слышали о нем. Я принес.

Потом редактор, молодой человек и эстет, не знал, как себя со мной вести, чувствуя вину, озадаченность, разочарование и смущение одновременно. Он мне сказал: «Нет, ну мы, конечно, не можем этого напечатать». Подумал и добавил: «По-моему, это же просто плохо». И он был прав.

И наконец:

После нашей либеральной революции 1989 года, когда все взапуски принялись печатать самые шоковые русские и западноевропейские сочинения, Мамлеев был неинтересен потому, что его проза казалась слишком неестественной, а значит — для нас — и малохудожественной <…>. Сейчас Мамлеев неинтересен, потому что кажется уже устаревшим, хорошо усвоенным и переваренным в произведениях его молодых и более талантливых наследников, тоже имеющих дело с разного рода демонической нечистью, но лучше управляющихся с фразой и сюжетом[366].

Олег Ильич пишет категорично и убедительно. Но так ли уж неинтересен был Мамлеев после «нашей либеральной революции 1989 года»? Открываем рижский журнал «Родник», второй номер за 1990 год, и обнаруживаем там подборку из трех рассказов Юрия Мамлеева: «Нежность», «Ваня Кирпичиков в ванне», «Хозяин своего горла». Предваряет публикацию восторженное предисловие: