Отец Иоанн Кронштадтский

По всему характеру о.Иоанна можно ожидать, что он предпочтет приходское священство. Его натура была сильная, энергичная, деятельная. Это мы знаем и по сильной его матери, которая передала ему природную энергию. Это мы видели и в упорстве его в науках. Об этом слышали мы и в первом его слове к пастве. Напряженная энергия – вот одно из главнейших свойств его души. И думается мне, эта сила и привела его к священству, когда он размышлял о путях жизни.

Можно предположить, что он задолго до окончания академии обдумывал вопрос: что делать?

Основная линия души одно время толкала его к монашеству: тут все – Бог, все – для спасения души! И казалось бы, ему, целомудренному юноше, должен быть более привлекательным именно этот вид жизни. И действительно, он предполагал постричься в монашество. Но куда дальше? Идти в монастырь? Нет! При всей его сильной вере и горячей любви к Богу этот путь жизни не влек его. Активная его природа требовала даже подвига, жизни, а не ухода от них в уединенное житие. И потому, думая о постриге в монахи, Сергиев мыслил себя не в скиту, а на миссионерском деле: проповедовать Христа язычникам, не ведущим Евангелия. И ему представлялись для этого две далеких страны, где Русская Церковь вела уже тогда миссионерскую проповедь: идти к алтайцам и другим дикарям в Сибирь или же – к алеутам в Северную Америку, когда Аляска (до 1867 года) еще принадлежала России. И он одно время мечтал об этих темных местах. И все же в конце избрал не миссию... Биографы пишут, что он постепенно заметил, что работы для проповедника не мало и в самой России. И здесь много темности, греховности; есть духовные «дикари» и тут.

И мало-помалу его сердце склоняется к тому, чтобы оставаться внутри Родины и служить Богу в ближних.

После, по поводу исповеди, он так записывает в своем Дневнике:

«Крест, поистине крест – исповедь!.. Видишь и чувствуешь, что, при глубоком невежестве людей, при неведении ими истин веры и грехов своих, при их окамененном нечувствии, духовнику надо крепко, крепко молиться за них и учить их днем и ночью, рано и поздно. О, какое невежество! Не знают Троицы; не знают, Кто Христос; не знают для чего живут на земле! А грехопадений-то?!» И в другой раз пишет то же: «Боже мой! Как трудно надлежащим образом исповедовать!.. А какое невежество духовных чад!» Правда, это он пишет уже из пастырского опыта. Но не трудно понять это и студенту. Припомню для наглядности случай и со мною. Когда и я, будучи студентом академии, начал помышлять о принятии монашества, то одно время занимался с детьми в яслях. Их было человек 20... Учил я молитвам и евангельской истории. Господи, как льнули ко мне эти Божьи цветочки – от 3 лет до 10–12 – ища всякой ласки... И отрадно было это!

Но потом нужно было идти обратно в академию по Обводному каналу Санкт-Петербурга. И вот не раз приходилось видеть, как возчики безумно били лошадей – ни в чем не повинных! Под мостом железной дороги, шедшей из Санкт-Петербурга на Москву, была низкая выемка пути для возов на лошадях; которая потом снова поднималась на уровень дороги. Лошади, нагруженные тяжелой кладью, не в силах были вытащить сани наверх, да еще по голому булыжнику. А снег сдул ветер. И вот тут обозленные возчики жестоко били коней – по голове, прямо по глазам. Те метались, выбивались из сил; но воз трудно было сдвинуть... Их снова били... У меня не хватало сил смотреть на эти мучения; и, закрыв глаза, я спешил проходить скорее дальше...

А в душе загоралась тоскливая мысль:

«Куда же ты хочешь уходить от этих страданий и от этих озлобленных людей? Работай тут!»

И другой раз – иная картина. Дерутся два возчика, вероятно – пьяные; уже окровавленные... Один из них, с бородою – он был посильнее – оттолкнул от себя другого – помоложе, бритого; вскочил на свою телегу, стегнул вожжами коня и помчался. Другой сделал то же, в безумно-злобной попытке догнать того, чтобы снова драться. Но его лошадь была слабее. Видя, что он не может догнать противника, молодой возчик сам себя схватил за волосы и начал – от злобы – биться головою о телегу!.. Жутко было смотреть!

И снова мелькнула мысль:

«А ты хочешь уходить в монашество?!»

Эти два случая дают мне основание понять и студента Сергиева: он видел, что и в Санкт-Петербурге – непочатый край работы и служения Богу в ближних...

И он отказался от мысли миссионерствовать в далекой Азии и в неизвестной Аляске. Так круг его мыслей все более и более – по моему соображению – сужался. Оставалось теперь одно: священство в миру. Монашество, соединенное с учебной службой в духовных школах, его не прельщало; потому что учение – и свое, и других – ему не представлялось подвигом, коим пламенела его душа. А мысль о дальнейшем архиерействе даже и в голову ему не приходила; не только по смирению, но и по несоответствию – опять-таки – с его активной, горячей душою, жаждавшей жертвенного служения ближним.