Отец Иоанн Кронштадтский

– А ты имей веселое терпение, милый барин, тогда, погляди, как раз подъедет... У моей кумы, у Матрены Марковны, такая даже примета существует, что который ежели человек на сердце своем хоть малость досады содержит – ни в жисть ему с батюшкой не свидеться. – Старичок полуусмехнулся и продолжал: – Вот тут онамеднясь полковница из Луги приезжала, и как ей тоже долго пришлось ожидать – распалилась это, значит, духом и подняла целую штурму: «Никакой, говорит, отец Иоанн сюда не заедет, а вы все только людей обманываете да даром деньги выманиваете». Собрала это свои пожитки, плюнула и шасть за ворота. И что ты думаешь?

Только она завернула за угол, а батюшка откуда ни возьмись вдруг у самых ворот объявился... Так-то, милый барин, – заключил он внушительно, – с легким сердцем надо выжидать Божьего закона!

– А вы тоже имеете какое-нибудь дело до отца Иоанна? – спросил я у старика.

– Нет, я, можно сказать, без всякой принуки! – отвечал он. – Просто, по случаю праздника, восхотел лишний разочек взглянуть на нашего светлого заступника. Мы, собственно, по слесарной части, а так чтобы особой нужды пока, значит, к нему не имеем.

Проходившая в то время по коридору Матрена Марковна услышала последние слова и вдруг обрушилась на кума:

– Как это так возможно говорить, – горячо заметила она, – чтоб человек находился в полном благоустройстве? Никогда этого быть не может. И ежели кто так утверждает, так это с его стороны одна умственная недохватка. Потому, ежели человек начисто разберется у себя внутре, завсегда найдет за собой некую потаенную слабость! Право, мне даже за себя смешно стало, что я заговорила про потаенность перед самым батюшкиным приездом! Как будто может быть от него что потаенное! – Матрена Марковна закатила глаза и умиленно вздохнула. – Ах, батюшка, батюшка! Все-то и всех-то он видит, как скрозь стеклышко! Да вот что я вам сейчас скажу. Стояла тут у меня на прошлой неделе молоденькая барыня из Петербурга, писаная красавица, и ужасти как беспокойная насчет своей личности: каждую минуту все в карманное зеркальце охорашивалась, чтобы, Боже сохрани, какого махонького пятнышка где не оказалось. Вот и захотела она под батюшкино благословение подойтить; но чтоб, значит, не выказать своего аристократства, выпросила у меня, чтоб покрыться, простой бабий платок. А батюшка возьми да и переконфузь прелестницу. Проходит мимо ее, да так, будто нечаянно, потрепал ее по платку и говорит: «Ай, милая, да ведь у тебя пятнышко на носике, чтобы тебе смахнуть поскорее!»

Мы все трое дружно рассмеялись.

– Самую, значит, что ни на есть больную жилу зацепил! – с полным самодовольством пояснила Матрена Марковна.

В это время из горницы донеслось до нас протяжное пение, и Матрена Марковна вдруг всполошилась.

Теперешнее песнопение явилось как бы торжественным встречным гимном, потому что не успел народный хор подхватить последней строфы, как в горницу влетела совершенно растерянная Феодосья Минаевна и, в радостном исступлении, возопила:

– Приехал!

В один миг все эти люди, столь мирно сидевшие и славословившие, точно от прикосновения электрического тока, повскакали со своих мест и стали метаться по комнате, бледные и потерянные.

Отец Иоанн действительно приехал, но прошел наверх, в соседнее убежище, к какой-то приезжей больной даме.

Народное волнение слегка улеглось.

Воспользовавшись этим счастливым моментом, Матрена Марковна быстро вошла в мою комнату, захлопнула обе половины двери, выходившей в общую горницу, и забаррикадировала их от всякой случайности громоздким стулом. Затем она наклонилась к самому моему уху и таинственно мне шепнула:

– Батюшка беспременно к вам первым войдет... Так ежели вы имеете к нему какое особое дело, я могу предупредить его в том самом смысле!

Я поблагодарил за ее обязательность и пояснил, что о своем деле предполагаю рассказать отцу Иоанну наедине.

Я взглянул на часы: стрелка показывала половину третьего...

Я пощупал свое сердце: оно билось усиленно и радостно-тревожно... Почувствуй я в это мгновение на дне его хоть каплю лжи и неверия, – я бы, кажется, не задумываясь, растворил окно и бежал без оглядки.

Прошло еще десять томительных минут, показавшихся мне целою вечностью, – и вдруг в коридоре послышался какой-то глухой шум, чей-то пронзительный вопль, неистовые крики: «Батюшка, спаси!.. Батюшка, благослови!..» – и дверь в мою каморку распахнулась...

Вошел отец Иоанн.