Отец и сын (сборник)

Проходит еще минута, две… Человек начинает поспешно карабкаться на скалу. Шлёнкин сидит метра на два выше человека и хорошо видит его. При свете месяца он различает, что это японец. «Прокофий его спугнул. От него, видимо, он удирает», – мелькает у Шлёнкина в уме. Японец приближается. Шлёнкина трясет. Это уже не страх, у страха есть свои сроки. Шлёнкин волнуется, он не знает, на что решиться, у него много возможностей – надо выбрать одну из них, а это не просто.

Шлёнкин может выстрелить в японца, он может бросить в него гранату, но не лучше ли немного выждать еще и заколоть японца штыком. Так будет бесшумнее. Выстрел и взрыв могут привлечь других японцев, а воевать одному с несколькими – дело сложное.

Пока Шлёнкин размышляет, на чем остановить ему свой выбор, японец оказывается в трех шагах от него. Как запаленная лошадь, он падает на выступ, который несколько ниже выступа, занятого Шлёнкиным. Привалившись спиной к скале, японец отдыхает.

«Надо захватить его живьем», – думает Шлёнкин. Бесшумно, с великой осторожностью, он чуть подтаскивает свои ноги к обрыву. Сердце стучит, на лбу выступает пот. Пора бы уже прыгнуть, японец может подняться, уйти дальше, но в душу Шлёнкина закрадывается неприятный холодок. «Ну, прыгай на него, прыгай», – говорит он сам себе, но секунды текут, а он сидит на прежнем месте.

«Да разве так я тогда Соловья ловил?.. Товарищ капитан… Катя… Она за такое не похвалила бы». – Он как бы видит на миг ее лицо с большими глазами и слышит ее голос: «Пора!»

Сдернув с головы пилотку, он падает на японца всей тяжестью своего грузного тела. Тот делает тщетную попытку сбросить его с себя, но руки Шлёнкина обретают удивительную подвижность и силу. Миг – и пилотка втолкнута в рот врага. Еще миг – и руки японца связаны ремнем. Он бьется и стонет, в горле у него что-то булькает, в животе страшно урчит…

Над Хинганом занимается заря…

13

Над Хинганом разгорается заря…

Егоров принимает решение: на командном пункте оставить за себя комвзвода Наседкина, а самому с группой солдат двинуться в горы.

Японцы, по-видимому, отступили, а частью уничтожены, стрельба стала реже. Она доносится теперь всего лишь из двух-трех мест.

Егоров мог бы и не ходить, но ему не терпится, он должен сам увидеть результаты этой горячей схватки с врагом.

С неизъяснимой нежностью думает он о своих солдатах, и тревога за них бьется в его сердце, не утихая ни на одну минуту.

Какое-то внутреннее чутье подсказывает ему, что пора остановиться.

– Куделькин, просигнальте отбой, – приказывает Егоров.

Куделькин выпускает ракету. Вспыхнув зелено-голубым светом, она очерчивает полукруг и рвется, освещая бледно-аквамариновым светом гигантские ребра каменного чудовища.

Зеленая ракета – сигнал, означающий, что бой кончен, что если ты жив, то найди в себе силы, невзирая ни на какую усталость или ранение, вернуться к своему командиру. Тут ждет тебя одно из двух: либо отдых, заслуженный тобой тяжким трудом, либо новое боевое дело, которое потребует от тебя еще большего напряжения сил, а может быть, и жизни твоей, вступившей в неповторимую пору самого расцвета…

Егоров стоит, прислушивается, смотрит в темноту, желая во что бы то ни стало пронзить ее своим взором.

– Куделькин, повторите сигнал, – приказывает он, сам не замечая, как против своей воли подчиняется нетерпению.

Куделькин понимает, чем обеспокоен офицер. Хребты и скалы здесь высоки, а ущелья подобны колодцу – даже блеск звезд не всегда виден из них, потому что они закрыты туманом.

Куделькин выпускает вторую ракету. Она взлетает круто и разрывается высоко, под самыми звездами. Теперь сигнал заметит даже тот, кто оказался в этот час на дне самых глубоких щелей.

– Хорошо, Куделькин, молодец, – говорит Егоров и вытягивает шею, настораживаясь.

Где-то в стороне от него, далеко-далеко, звучат один за другим два выстрела. Это последние выстрелы боя. Наступает тишина, такая же величественная, как сам Хинганский хребет. Кажется, немыслимо ничем поколебать эту тишину, как немыслимо сдвинуть с места могучие скалы хребта.

«Далеко кто-то забрался. Интересно – кто это? Может быть, Викториан Соколков, а вернее Подкорытов… Легконогий Подкорытов», – думает Егоров, дослушав до конца перекаты последних выстрелов.

Светает. Сквозь рассеивающийся сумрак все отчетливее выступают беспорядочно нагроможденные камни. Егоров рассматривает их. Они застыли в самых необыкновенных, причудливых формах. Вот скала, похожая на слона: хобот, широкая спина, клыки, загнутые кверху, только размер этого каменного слона превосходит живого во много десятков раз.

Вот другая скала. В ней много общего… с петухом. Пушистый хвост, распадающийся на несколько перьев, круто изогнутая длинная шея и хищно раскрытый клюв.

А вот тянутся скалы, похожие на трехэтажные дома с крышами самого фантастического рисунка.

Егоров внимательно рассматривает то одну скалу, то другую. При взгляде вниз, в ущелья, замирает сердце. Это при дневном свете. Каково же было здесь солдатам ночью?!