Отец и сын

— А вот так. — Губы Бастрыкова дрожали в усмешке, но глаза были печальны и строги. — Первым делом передала мне птичка спасибо за то, что не выбросил ее сразу из своего сердца. Помню. Думаю о ней. А вторым делом отругала меня Люба… И как еще отругала… «Помнить, говорит, помни меня, а злой тоске-кручине душу свою не отдавай. Захватит она тебя в полон, скрутит по рукам, по ногам, куска хлеба на пропитание не заработаешь. Я бы, говорит, хотела, чтобы жил ты на белом свете, как живут все люди: работать пришла пора — работай, час веселья наступил — веселись. А задумал дело какое — не откладывай, берись за него смелее. И не страдай по мне зря. Живому до мертвого так далеко, как до дневной звездочки. Глазом не увидишь, рукой не достанешь. Смертный час твой ударит, тогда станем мы с тобой ровней…»

Бастрыков опустил взлохмаченную голову, помолчал, потом резко вскинул ее, взглянул на Лукерью.

— Вот что, соседка, птичка мне напела.

Лукерья поняла, что Бастрыков высказал свои затаенные раздумья, и так были дороги ей чистосердечные его признания, что она невольно подумала: «От Тереши такого не услышишь. Живет он не думая. Только и знает понукать меня».

Видя, что Лукерья стоит в какой-то растерянности, пораженная его рассказом, Бастрыков предложил:

— Пойдем, соседка, к домам, дело делать…

Лукерье очень хотелось пойти с Бастрыковым вместе, побыть возле него еще минутку-другую. Но она боялась суда людского, Терехиной взбалмошной ревности.

— Извиняй, Роман Захарыч. Посидеть я тут хочу. Спасибо тебе, что за человека меня посчитал… — Она вдруг заплакала тихими, но горькими-горькими слезами.

И то, что он не удивился ее слезам, не стал уговаривать, а лишь посмотрел на нее понимающим и добрым взглядом, еще больше расположило ее к нему.

— Ну, будь здорова, Луша, — сказал он и скрылся среди берез.

Она села опять на скамеечку и задумалась. Вспомнила каждое его слово. «Злой тоске-кручине душу свою не отдавай… чтобы жил ты на белом свете, как живут все люди: работать пришла пора — работай, час веселья наступил — веселись. А задумал дело какое — не откладывай, берись за него смелее», — звучал в ушах его голос. Лукерья сидела, сложив руки на груди, не зная, как и чем унять свое сердце.

«Ну зачем же, зачем она такая неладная, доля наша людская? — рассуждала сама с собой Лукерья. — Живешь в обнимку с несчастьем, мыкаешь горе, не знает твоя душа радости-просвета, а рядом ходит твое счастье, и подступа к нему тебе нет и нет…»

И хотя хорошо Лукерья запомнила слова Бастрыкова, не сразу она поняла весь их смысл. Только через неделю после встречи на кладбище стали ясны ей бастрыковские слова: «А задумал дело какое — не откладывай, берись за него смелее».

Однажды вечером Тереха вернулся домой необыкновенно взволнованный. Лукерья подоила корову, прибрала в избе, поужинала и, потосковав у раскрытого окна, легла на кровать. Когда пришел муж, она еще не спала. Он не полез к ней со своими глупыми попреками. Раз прошелся по избе, второй раз прошагал от окна до двери и обратно. Лукерья догадалась: Тереха необычен, произошло что-то особенное.

Она поднялась на локоть.

— Ты что, Тереша, не ложишься?

— У Бастрыкова был, Луша. Не я один. Еще мужики были.

— И что?

— А то, что пора начинать другую жизнь.

— Какую же?

— В коммуну Бастрыков зазывает. На вольные васюганские земли.

Лукерья вспомнила слова Романа о деле и смелости. Вот он какое дело-то задумал!

— И как же ты, Тереша?

— А что я, хуже других? Мужики согласились. Васюха Степин, Митяй, Иван Солдат…

Тереха кое-что недоговаривал. Мужики согласились идти в коммуну — это верно. Но у него был еще один повод, чтобы дать согласие Бастрыкову. Давно хотелось ему увезти Лукерью с чужих глаз подальше, чтоб не засматривались на нее парни да молодые мужики.

Лукерью бросило в жар. Она представила себе жизнь в коммуне. Все вместе. Все работают сообща. Все на виду друг у друга. И он, Бастрыков, тут же. Каждый день, каждый час перед ее глазами.

— Господи боже мой! И зачем ты послал мне муки мученические? — громко простонала Лукерья.

— Ты что, не хочешь в коммуну, Лукерья? — раздраженно спросил Тереха.

— Тяжко мне будет там, Тереша.

— Тяжко? Ты что же думаешь, я в партию записался так просто, только для счета? Я за советскую власть и коммунию рану принял.

Тереха начал кричать, ругаться. Лукерья долго лежала молча, наконец поднялась на кровати, упавшим голосом сказала:

— Делай как хочешь! Моего веку на земле — капелька.

Тереха закричал пуще прежнего:

— Ты меня не стращай! Будешь контру разводить, я живо на тебя управу найду! Не посмотрю, что ты мне жена. Да и жена ли? Скорее полюбовница. Сколько живу с тобой, а ты все пустоцвет. Затяжелеешь ты когда-нибудь или нет?

Лукерья уткнулась в подушку, лежала ни живая ни мертвая, зная, что Тереха в любой миг может наброситься на нее с кулаками.

И вот пролетели дни, недели, и коммуна двинулась в путь…