Отец и мать

– Да я сама, поди, скоро прикачу. Дом-то наш пустует? Не сгорел, не провалился под землю? Ладушки! А коровник, мама, я не боюсь. И Галку куда следует отправлю. Ещё увидишь: и сама в звеньевые или в бригадирихи выдерусь. Буду вас, лентяев колхозных, гонять!

– Ой, ой! – рассмеялись и мать, и Екатерина. – Пугалó бы пýгало пýганного!

Однажды, крадучись, впотьмах ночи, Мария попыталась провести в свою комнату какого-то парня. Они загрохотали в сенях, своротив жестяное корыто, запнувшись о вёдра. Екатерина проснулась, включила свет, встала на пороге и не пропустила «полуношников» в свой дом; от обоих омерзительно разило винным перегаром. Худосочную Марию подкашивал хмель; она, похоже, не понимая, что творит, кинулась с кулаками на сестру. Однако её спутник, по виду вполне приличный молодой человек, решительно и благоразумно удержал её и, извиняясь перед очевидно поразившей его величавой строгостью и утончённой красотой Екатериной, утянул за собой:

– Маша, я же предлагал тебе сразу: пойдём ко мне в общагу. А вы, хозяюшка, пожалуйста, извините нас. Да-а, перебрала ваша сестрица. Говорил ей: хватит, Маша, а она: наливай. Наливай да наливай. Отчаянная, однако, девушка. Ещё раз извините. Спокойной ночи.

Мария вернулась под утро, рывками, охапками сбросала, клокоча злобой, в чемодан свои вещи:

– Богомольщица вреднючая! Жить с тобой – что в душегубке сидеть, смерти дожидаючись! Тьфу, тьфу, тьфу на твои поганые иконы, на твоих слащавых исусиков, на твоих попиков!

– Машка!

– Маша!

– Мария!..

Но Мария с непомерно громоздким для неё фанерным чемоданом вывалилась за дверь. Однако не прошло и минуты – налегке забежала в дом, обняла сестру, облобызала её троекратно:

– Катя, не поминай меня лихом! Дурная я, ой, дурная! Помолись за меня. Ладно? – И выбежала из дома.

Екатерина вышла за ворота, смотрела вслед сестре, с упорством волочившей этот нелепый, «дореволюционный» чемодан. Долго и не таясь освящала её путь крестными знамениями. По железнодорожному мосту тягуче-медленно тянул вагоны с углём паровоз, деловито-сердито пыхая из трубы густым сажным дымом. За Иркутом мрели в сизой нестойкой дали Монастырское озеро, деревенька Селиваниха с речушкой Сарафановкой. В грохоте железнодорожного состава различились колокольные звоны Спасо-Иннокентьевского храма. «Утреня закончилась», – подумала Екатерина, щурясь, чтобы разглядеть храм. Крестилась, просила у Бога за сестру свою «неразумную Марию». Железо моста и вагонов скрежетало, бубухало, но звоны колокольные всё же не подвластно было ему, всемогущему железу, подавить. Они разливались по округе тоненькими серебряными волнами. И грустно, и светло было на сердце Екатерины. Хотелось затаённо-недвижимо стоять и вслушиваться в звуки жизни – и в эти звоны святые, и в эту загадочную тишину природы, и даже в эту работу железа, внешне бездушную, но в итоге приносящую людям добро.

Однако нужно двигаться, хотя бы потому, что уже пора идти на работу. Пора и хочется идти к книгам, к портрету Пушкина, к людям, – просто к жизни во всей её многообразности, многоличности, многоголосице.

Глава 54

Из письма матери Екатерина вскоре узнала:

«…Машка подчистую, шалая, выпряглась. В нашем доме жизнь ведёт вольготную, одно ласкает душу мою – трудится девка на ферме, даже старается. Радуюсь, что порода наша – трудолюбивая да жилистая. Но, знаешь, только домой придёт наша дражайшая Машка – и понеслось, и закуролесилось чертополохом. По деревне, передают мне доброхоты, народишко наш переяславский судачит да зубоскальничает: “У Машки-то Пасковой кодла сызнова сбилась. Пляшут, поют, свистят, гармонь порвали, чертяки”. Стыдоба, Катюша! Я прибегу, разгоню, за волосья оттреплю Машку, в Иванов дом уволоку, говорю ей: “Вон в той закуте живи, падлюга. Чтоб на моих глазах денно и нощно торчала, точно пень, коли не умеешь самостоятельно жить”. Так нет, она, отродье адово, через день, через два улизнёт-таки, и по новой – кудесье на всю Переяславку в нашем доме. Николай-то с того света, ли чё ли, заглянул бы в нонешнюю жизнь нашу да отчихвостил бы свою сдуревшую дочь…»

Через какое-то время ещё пришло письмо: