Следом чей-то другой ввился задорным девчоночьим тенорком:
Нескончаемые вихри голосов, хохота, свиста с позвонью стекляшек бус и перебором подбитых подковками, как у лошадей, каблуков, с шарканьем валенок в калошах и кожанным шморганьем развалких чунь. Юбки смело взвиваются, пиджаки орлисто раскрыляются.
– Гуляй, дерёвня! – отчаянно-дерзко провозглашает старина Щучкин, с невероятной натугой высунувшись-таки, но лишь носом и щекой, из-под стола и жениного торжественно-цветастого ситца.
Глава 24
Кузьма едва пробрался к Афанасию, крикнул ему на ухо:
– Айда – попарю. Самый жар воцарился, ровно в преисподней! А то потом понавалится хмельной народец – выстудится баня вмиг. Айда, айда! Веселью ноне всё одно до утра не будет конца: люди рады тебе.
Баня, душистая, смолёвая, ядрёно-бревенчатая, обволокла, обкружила, обласкала Афанасия истомившейся по мужику бабой своим сочным, кудрявым паром и пылом. Взобрались братья на полок, растянулись на нём, Кузьма – пониже, Афанасий, истосковавшийся по деревенскому банному духу и уюту, – под самый потолок. Греются, блаженствуют, сопя, крякая, уливаясь сладко-солёным потом.
– Слушай, Кузя: у тебя на стене Ленин. В партию, что ли, нацелился или уже вступил?
Кузьма словно бы захлебнулся потом, прыснул, притворился, что чуть было не упал с полка:
– Я… обращаюсь к тебе, как называют тебя старики, Афанась Илич… я, Афанась Илич, видишь ли, кулак затаившийся. Так, случается, шипят мне в спину некоторые доброжелатели. Мне в партию – то же самое, что чёрту в рай. А Ленина, Владмимира нашего дорогого Ильича, я уважаю как мужика. Как мужик мужика. Он истый мужик, да. Он хотел отдать землю крестьянам и – отдал бы, отдал бы под корень. Да, да, отдал бы, ей-ей! Но, видишь ли, брат, не ко времени помер он, бедняга. Молодым, совсем молодым отошёл в мир иной. Жалко человека. Видать, надорвался, когда поднимал Русь на дыбы.
– А что, земля в Союзе разве не у крестьян?
Кузьма нехотя-лениво приподнялся на локте, смешливо, но продолжительно-остро посмотрел в глаза брата. Ничего не ответил. Но и усмешку смял.
Чуть погодя сказал, задорно спрыгивая на пол:
– Давай-ка, братишка, я тебя попарю. Как мужик мужика.
– А это как?
– А это без пощады и сантиментов. Но не боись: хотя и без пощады и сантиментов, однако ж шкуру твою не попорчу, разнеженную в городских хоромах. Она как-никак денег стоит! – засмеялся Кузьма, выказывая крепкие белые зубы и замачивая в кипятке два увесистых берёзовых веника.
– Хм, шкуру.
– Не боись, не боись, говорю. После моей бани приедешь в свой райком – или по горкомам уже ошиваешься? – как шёлковый. Нет, нет, как соболёк после линьки: сверкать будешь каждой волосинкой-шерстинкой. Ну, растягайся ж…. кверху!
«Хм, ошиваешься», – нахмурился Афанасий, но промолчал.
«А Кузьма-то вырос уже, действительно мужиком стал, – тут же, но уже ласково и растроганно, подумал старший брат, охотно распластываясь животом на полке. – Я ему как мужик и в подмастерья, наверное, уже не сгожусь».
Сказал, посмеиваясь:
– Ну, давай: секи брата… живодёр кулацкий.
Искуссно подогнав вениками жара от каменки и одновременно вениками же оросив брата водицей, Кузьма ловкими перекрестными с оттягами похлопываниями начал парить. Афанасий краем глаза приметил его необычные движения:
– Похоже, что крестишь меня.
– Так сегодня же водосвятие!
– Ну?! – с ироничной радостью воскликнул Афанасий. – И ты, получается, как поп, освящаешь меня, раба грешного?
– Освящаю, не освящаю, а чертей, – точно! – выгоняю из тебя. – И он стал жёстче и оттягистей отмахивать вениками.
– Ай-ай! – заелозил Афанасий, но был чрезвычайно доволен.
– Что, черти под кожей зашевелились, наружу запросились? А может, – хва?
– Жарь, жарь, милосердный исусик! Надо же: и Ленина любишь, и Бога чтишь.
– А как у человека? И по земле он ходит, и в небо смотрит. Ленин, то бишь царь земной, – для головы, а Бог – для души. Так исстари и живёт русский человек. И ничем этой привычки в нём не вытравить.
– А кто, собственно, её вытравливает? Сталин уже давненько в могиле.
– Кто-кто! Дед Пихто! – в сморщенной усмешке отшутился Кузьма, и после лёгких пробежек вениками по спине и ногам брата и нахлёстов пара от каменки, в которую только что льнул несколько ковшей воды, хватанул в перекрестьи так, что Афанасий взревел, подпрыгнул под самый потолок и ударился затылком о доску.
– Не ломать имущество – денег стоит! – гоготал и размахивал вениками Кузьма. – Выскочил-таки чёрт из тебя! Сам видел его. Вон в ту сливную дыру сиганул.
– Ну, спасибо, братишка, угодил старшому. Но туда, наверное, сиганула душа моя.