Отец и мать

Черёд Афанасьев парить брата. Он старался, припоминая навыки из юности своей, подражая Кузьме, – перекрестьями с оттягами впечатывал веники в его мускулистое коротконогое, но длиннорукое тулово.

«Ишь какой заграбастый мужичок у нас вырос, строитель, понимаешь ли, семейного коммунизма! На, на тебе!..» – азартно, но ласково думалось, как пелось, Афанасию. Кузьма был очень доволен братом, щедро нахваливал его, покряхтывая, игогокая. Афанасий же, как мальчишка – сам так называл себя, – радовался: что ни говорите, а хвалит мастер!

Пылающе-красные, с рогасто вздыбленными мокрыми волосами, посидели в предбаннике, потягивая из кружек бражистый домашний квас со зловатым, но бодрящим, «продирающим до самых кишок» духом и настоем хрена. Афанасий про отца рассказал: как утром сходили к матери на кладбище, как растрогала его та одинокая узенькая тропинка к ней. Голос его изменнически утончался, и он, хмельной, расслабленный, боялся, что выбьется слеза. Не выбилась. Норов всё же взял в нём верх, но душа стонала, голосила.

Посидели молча, чему-то оба покачивая головой, тесня зубы.

Поговорили об отце: что нелегко ему теперь без матери, да с одной-то рукой. Афанасий ругнул себя: не приезжаю, не помогаю по хозяйству. Кузьма пронзительно-лукаво, но улыбчиво заглянул в глаза брата:

– Не казнись, Афанасий, попусту. Батя у нас самостоятельный и сноровистый мужик. Работает так, что сдаётся – у него не одна рука, а этак добавочно ещё две или даже три. Я и Наталья чего бы не предложили ему по домашностям, он – «сам», «сам». Ну, что ж, сам, так сам. С усам. Ты мне лучше скажи, как там твои поживают – Людмила, Юрик? А Иван Николаевич? Не приезжаете что-то вы к нам, а ведь родниться надо. Старики говорят: родня-то тогда родня, когда вместе живут-могут люди одной крови и роду-племени. Понимаю: и мы виноваты – тоже к вам носа не кажим. Но ведь городскую, согласись, жизнь с деревенской не сравнишь: тут у нас бессрочно – то скотина, то земля, то засуха, то потоп. Ни выходных, ни проходных. Понимаешь, родниться надо? Родом да роем, как пчёлы, жить надо, а не абы как. Так чего твои-то там? Живы-здоровы?

Пока слушал Афанасий младшего брата – тяжелел сердцем, будто кровь в него вливали, а выпускать не выпускали. Зримее увиделось: что он и что Кузьма. Низовым – но не злым, а скорее повинным, растерянным – взглядом посмотрел на брата. Сказал, сорвавшись на шепоток:

– Живём потихоньку.

Тут же прибавил потвёрже, однако в глаза брата уже не взглянул:

– Конечно, будем приезжать чаще. Да и вы о нас не забывайте.

Кузьма, тоже не глянув в глаза брата, поспешно предложил ещё попариться. Попарились. Однако уже без задора, без лёгкости душевной. Кажется, оба порадовались, когда народ стал стучаться – и в дверь, и в окно: мол, пора и честь знать, мы тоже хотим попариться.

Глава 25

В горнице – новый гость, который, только вошёл Афанасий, подскочил со стула:

– С лёгким паром, Афанасий Ильич, с лёгким паром, Кузьма Ильич! Афанасий Ильич, мы с вами земляки, но лично всё ещё не знакомы. Из дальних пор смутно помню вас, подростком вы тогда были, потом слышал о ваших достижениях в Иркутске. Позвольте представиться: секретарь парткома колхоза «Путь Ильича» Селиванов Пётр Семёныч. – И стоит чуть не навытяжку, хлопает ресницами. – Зашёл поговорить о том о сём. Пока до нашей глухомани дойдут новые веяния, а тут вот из первых рук узнáю, куда нонче партия и правительство нас ведут. Не в курсе: может, какие постановления ожидать с верхов?

«Неужели и я такой же жалкий в глазах Кузьмы?» – устало и равнодушно подумал Афанасий, медленно и сутуло опускаясь на стул.

– Есть, Пётр Семёныч, постановление, и касается оно лично вас, – неожиданно грозно произнёс Афанасий и начальственно задрался подбородком.

– Лично… м-меня? – даже пошатнуло Селиванова. Он вмиг побледнел и окостенел. – Я так и думал: опять в райком накатали анонимку. Что, снимают? Уже в который раз. – Но неожиданно он отмахнул рукой, как саблей: – Эх, мать вашу, чему быть, того не миновать! Сторожем устроюсь в заготконтору – поживу для себя хоть чуток. Хозяин, наливай!

– Снимают, вы, Пётр Семёныч, забыли, ещё и фотоаппаратом, – значительно произнёс Афанасий и уголком выставил на правую ладонь два пальца левой руки. – Внимание: сейчас птичка вылетит. – И этими двумя пальцами, а также третьим, большим, образовал перед носом Селиванова фигу: – Чик!

Стол пыжился, крючился, зажимался, как мог, и – покатился со смеху.

– Ваше фото готово, получите на память, – важно сообщил Афанасий, протягивая секретарю раскрытую ладонь с этикеткой от спичечного коробка, на которой был изображён сердитый мужчина-пожарный, а надпись гласила: «Не шали с огнём!» – А постановление для вас, товарищ Селиванов, я вот какое привёз. Велено вам за нашим праздничным столом выпить три рюмки без передыху за процветание колхоза «Путь Ильича».

Селиванов, ошалело озираясь, набрал воздуху, медленно выпускал его:

– Ну-у-у, шутник вы, однако, Афанасий Ильич!