Отец Арсений

Первый надетый подрясник, получение рясофора и, наконец, мантии, и я – монах, были несказанными ступенями радости; прошли годы, и я – иеродиакон и, наконец, иеромонах. Каждая совершаемая литургия – неописуемый духовный восторг – чудо. Момент Евхаристии – великое чудо, совершаемое иереем. Оно перерождает тебя, поднимает на недосягаемую высоту, и ты понимаешь, что с тобой Сам Господь. Мне приходилось слышать от верующих людей: «Что такое чудо? Я никогда не видел его». Я всегда удивлялся: «Вы же были на литургии. Разве совершение иереем Евхаристии – не чудо? Вы только сейчас видели чудо».

Возвращусь к прошлому: семья не искала меня, вычеркнула из памяти, как изгнанника, недостойного внимания. Только в 1957 г., через десять месяцев после выхода из лагеря, при поездке в Ленинград узнал, что два брата ушли в Белую армию и сейчас живут в Париже, старший брат Владимир к 1917 г. был уже генерал-лейтенантом, перешел на службу в Генеральный штаб Красной Армии, в 1938–1939 гг. был расстрелян как шпион и враг народа. Сестра Ольга (старшая) в 1919 г. уехала на Украину и пропала, Елена жива, работает библиотекарем и под вал репрессий 1933–1935 гг. и 1936–1938 гг. не попала.

Монастырь и скит закрывали долго, мучительно. Выборочно арестовывали, расстреливали, расселяли, отобрали все ценности, ломали и оскверняли иконы – поступали, как со всеми закрываемыми монастырями. В 1921 г., 1 августа, в день обретения мощей преп. Серафима Саровского чудотворца, старец иеромонах о. Агапит почил, тихо, спокойно. В течение одной недели вдруг ослаб, слег и с каждым днем терял силы. Теряли не родного отца или мать, уходил наставник, давший не телесную, а духовную жизнь, старец, сделавший меня человеком, научивший молитве и вдохнувший дух веры Христовой в мою душу. Настолько скорбна была для меня смерть старца, не могу передать в своем рассказе, нахлынет прошлое, встанет перед глазами, и я расплачусь».

Слезы катились по лицу о. Серафима, и не маленьким, некрасивым человеком сидел он сейчас перед нами, а весь скорбный, но светлый, и лицо его светилось несказанной грустной добротой.

«За несколько минут до своего смертного упокоения о. Агапит вдруг обрел силы и, обращаясь к окружающим, подозвав о. Иеракса и меня, сказал: «Молитесь Господу, Пресвятой Богородице, умоляйте о прощении грехов ваших, молитесь о людях страждущих, несчастных, и любите окружающих Вас и помогайте им. Друг друга тяготы носите и тем исполните закон Христов». Трижды перекрестил нас и, уронив руку, стал тихо угасать».

Здесь старенький о. Серафим заплакал, смущаясь и отворачивая лицо от нас. Мы хотели уйти, но о. Арсений остановил нас. Успокоившись, о. Серафим продолжил свой рассказ.

«Монастырь и даже скит еще полусуществовали, я был выброшен из монастыря и поселился в деревне на Николо-Рожке около церкви, которая на высоком берегу возвышалась, белая, стройная. Когда поднимался на колокольню, открывался неописуемо красивый вид на озеро Селигер с его бесчисленными островами, вдалеке виднелись церкви и колокольни Нило-Столобенского монастыря, дорогого моему сердцу. В 1923 г. меня арестовали, отвезли в город Осташков. Просидел долго, в тюрьмах издевались всячески и, как «антисоветского деятеля и вредного элемента», приговорили к пяти годам заключения, конечно, без какого-либо суда надо мной. До 1956 г. находился беспрерывно в лагерях. Когда пять лет моего срока кончались, вызывали в управление лагеря и сообщали, что «особое совещание» продлило срок заключения еще на пять лет.

Первый лагерь был Соловецкий (СЛОН). Если во всех лагерях заключенные были бесправны, то в Соловках они были трижды бесправны. Тебя могли отвести за угол храма и без приговора, а может быть, и ради «забавы», на краю ямы выстрелить в затылок или, повернув к себе лицом и отойдя на пять–шесть шагов, чтобы ты не вырвал направленный на тебя наган, выстрелить в лицо или в сердце и еще полуживого закопать в землю. Видел сказанное своими глазами.