Отдать якорь. Рассказы и мифы

Есть маслины научил меня отец. В пятидесятые годы в Ленинграде на Невском проспекте в гастрономах (я уж не говорю про гастроном № 1 – бывший Елисеевский, слава которого не стёрлась даже в большевистских буднях) можно было купить заморские деликатесы. Круг этих деликатесов был весьма узок. В него входили солёные маслины, иногда ананасы и почти всегда североафриканские финики в жёстких спрессованных брикетах, которые приходилось силой разбивать для мелкой расфасовки. Это были маленькие радости жизни. Хотя поначалу маслины я к радостям не причислял. Но отец иногда прикупал их в небольших количествах. Продукт этот считался дорогим. Поэтому брал обычно граммов сто, не более. И, растягивая удовольствие, смаковал их, будто это были конфеты. Конечно же, он всегда давал и мне. Но я брал только из приличия и почти сразу выплёвывал. Конфеты были вкуснее. Но постепенно и я стал привыкать к вкусу масленичных плодов, нашёл в них определённую пикантность, особенно тогда, когда медленно покатаешь маслину во рту, придавишь её языком к дёснам, выдавишь солоноватую мякоть, которая должна сама растаять и раствориться в тебе. Жевать маслину зубами – кощунство.

То, что я купил на рынке в Солониках, превосходило всё, что я когда-либо видел и пробовал до этого. Продукт был крупен, выпукл и просился на классический средиземноморский натюрморт, как у Анри Кашу. Это была маслина классической зрелости – в своём лучшем переходном этапе, когда в отдельных местах на боках сквозь потемневшую кожу просвечивал цвет ее молодости. Этот цвет напоминал радужные пятна масла, расплывшегося по тёмной воде Термического залива, подсвеченного закатным солнцем. Такие маслины экспорту не подлежат. В банке они умрут. Их можно взять только живыми на рынках Балканского полуострова. В Фессалийской долине такие маслины собирают исключительно руками и солят в соляном растворе месяцев пять, потом дают им полежать на ветерке, и они готовы. Но есть их надо сразу. Их свежесть определяется несколькими днями.

И всё же не маслины были моей программной покупкой, а разливная бочечная «Метакса», которую я нашёл в ряду маленьких прилепленных друг к другу магазинчиков-забегаловок. Классическое греческое бренди предстало предо мной во всём своём многообразии. Бутылки всевозможных форм и размеров громоздились на четырёхъярусных деревянных полках, на них же стояли небольшие, литров на двадцать, пластиковые бочонки, где, помимо самой Метаксы, значились и вина местных марок. Пока я приглядывался к выставленной на обозрение продукции, продавец с чёрными кавказскими усами и выдающимся вперёд подбородком долго и оценивающе смотрел мне прямо в лицо. Когда я попытался с ним заговорить, применив, как всегда, свой английский, – единственный язык, усвоенный мною ещё со школьной скамьи, как второй, не основной, – он выставил разжатую ладонь вперёд и произнёс:

– Паслушай, пачему не гаваришь по-руски? Нада всегда гаварить по-руски, тагда панятно всо будет. А то – бурды-мурды, чего хочш, одному Богу известно. Метакса хочш? Выбирай, дарагой! Много Метакса! Вся твая.

Он стал выставлять на стол разномастные бутылки с Метаксой: три звезды, четыре, пять. Но я сразу показал на бочки, зная, что в них содержимое дешевле.

– Какой бочка? Эта? Эта? Бери эта! Здесь хароший, – предложил продавец. Не веришь? – Папробуй!

Открыв краник на торцовой части бочонка, он в узкий стеклянный стаканчик налил тёмно-золотистого бренди. Бренди оказалось крепким, немного «смолистым», с не очень насыщенным букетом, но мягким и согревающим. Я почмокал губами, как знаток этого дела, потом щёлкнул пальцами и уже готов был делать заказ, как продавец, закусив нижними зубами усы, бросился к другому бочонку и повторил манипуляцию с краном.

– Пробуй теперь эта! Тоже хароший!

Разницы большой я не ощутил. В третьем бочонке, на мой вкус, было всё то же: бренди с едва уловимым смолистым вкусом.

– Наливай из любой, – заключил я.

– Э-э-э! Генацвали! Лубой нельзя. Ты выбирай. Патом скажешь, вай! – не тот Метакса мне дал. Гавари, какой?

Я показал на первый.

– Другой дело. Эта хороший. Губа есть не дура, – и он по-отечески погрозил мне пальцем. Сколько брать будешь?

– Литр.

– Зачем литр? Бутылка, вот, два литр, – и он вынул из закромов новую пластмассовую бутыль. Как я тебе литр отмерю? Бери целый. Меньше не бываэт. Мера такой. Спасибо патом скажешь.

От трёх стаканчиков бренди сознание моё подёрнулось тонкой вуалью, сквозь которую моя душа взирала на мир с абсолютным благорасположением.

– Лей до краёв, – разрешил я, – жизнь должна быть полной.

– Пральна гаваришь, полны всегда лучше, чэм худой. Вот, у меня жена полны, есть за что подержать. Ха! Мал кто понимаэт.

– Почему? – подумал я, – в эпоху Возрождения понимали. Но как я ему это объясню?

И только я собрался объяснить, как продавец бухнул об стол полную бутыль греческого бренди:

– Патсот драхм, – объявил он.

– Пятьсот драхм? – изумился я, – с ума можно сойти! Это ж почти даром. Два литра Метаксы за два доллара?

– Нет доллара, – заволновался продавец, округляя глаза, – драхм давай.