Отчий дом

На высоте не более двухсот метров «Ньюпор» летел к самой середине аэродрома. Вдруг он круто накренился, потом задрал нос и, прочертив краем правого крыла дугу, в следующее мгновенье камнем рухнул вниз…

Со всех концов аэродрома бежали люди. Куски дерева и фанеры, как перья, разметало по полю.

Петр Николаевич бежал, стиснув зубы. «Почему я не вмешался в это… в это убийство!..»

Труп Митина лежал в пятнадцати шагах от мотора, наполовину зарывшегося в землю. Лицо представляло собой огромную кровоточащую рану, только широкий, гладко выбритый подбородок был цел и своей белизной словно подчеркивал трагедию летчика.

Штабс-капитан Самойло прибежал последним. С трясущимся киселеобразным лицом, с подслеповатыми, бесцветными глазками, которых теперь не прикрывали толстые стекла пенсне, он выглядел жалким и необыкновенно противным.

«Мокрица!» — молча выругался Петр Николаевич и отвернулся. Кровь стучала в висках. Сердце билось громко и часто.

— Убийца! — не выдержав, крикнул вдруг Петр Николаевич, повернувшись к штабс-капитану. Самойло перекрестился и закрыл лицо обеими руками. Все молчали, стиснув до боли зубы…

После похорон Митина Лузгин сказал товарищам:

— Простите меня… Ухожу. Знаете, с Митиным судьба связала нас одной веревочкой. Честно признаюсь: боюсь летать. Боюсь. Пойду лучше по стопам родителя — мясная лавка, видать, на роду написана!..

Вачнадзе принялся его отговаривать.

— Нет, господа! Это уже твердо. Я подал рапорт.

Уход Лузгина произвел на летчиков тяжелое впечатление. Только один Петр Николаевич не унывал.

— Что носы повесили? — рассудительно выговаривал он Мише Передкову и Вачнадзе. — Теперь из нашей группы осталось только трое, да зато самые крепкие, твердой чеканки! Возьмемся за руки и вперед!

Он стал шутливо тузить друзей кулаками и они, увертываясь от его ударов, веселели.

— Это ты верно сказал: «Возьмемся за руки и вперед!» — проговорил Вачнадзе.

— А ты что задумался, небесный поэт? — спросил Нестеров, встряхнув за плечи Передкова. Глаза у Миши были сейчас синие-синие и Петр Николаевич не мог оторвать от них взгляда.

— Я думаю о том, сколько еще жертв потребуется от человечества, чтобы покорить воздушный океан. Люди, вон, говорят о приближении войны, как о несчастьи. И правда, великое это несчастье — война!.. Но у нас-то, у летчиков, все время война. Каждый полет — битва со Змеем Горынычем. И трупы, трупы… Иной раз думаешь, не уйти ли, как нынче ушел Лузгин, не оставить ли небо птицам, а самому ходить по твердой родной земле?.. И становится стыдно. Небо-то, оно ведь тоже родное, русское. Сколько раз любовался закатом или утренней зарей, звездами, синью. И кто знает, не случится ли, что иные птицы прилетят в это небо, птицы с железными клювами. И еще думаю я о том, что после нас придут новые поколения летчиков и уж, верно, вспомнят добрым словом тех, кто, не страшась, плыл в небо на первых, хрупких байдарах…

Петр Николаевич порывисто обнял Мишу Передкова.

— Вот за то и люблю тебя, Мишенька, — воскликнул он, чувствуя, как сдавило горло. — Самойло, вон, тоже говорит красиво, а ему не веришь, не его устами произносить такие слова! А тебе верю: душа у тебя чистая и красивая, как лесной родничок…

Друзья молча слушали, светлели, будто разгорался в каждом из них внутренний огонек…

Штабс-капитан Самойло три дня не показывался на аэродроме, потом пришел — надушенный, в новых желтых крагах и щегольской кожаной тужурке авиатора.

— Будем рулить, господа, ру-лить! — сказал он примирительно, но, не сдержавшись, язвительно добавил: — Это вам больше по душе…

Петр Николаевич рулил, стиснув зубы. Приходилось терпеть оскорбления, смирять свою гордость. Впрочем, и он оскорбил Самойло, но похоже, что тот никому не доложит об этом, — не выгодно…

Да, «Ньюпор» — машина строгая, нужно изучить ее нрав. Так в Михайловском училище приноравливался он к вороному коню, носившему кличку «Дьявол». Название поистине соответствовало повадкам этой неистовой лошади. Злоба, коварство, бешенство, упрямство были основными качествами «Дьявола», и сколько раз с отчаяньем и ненавистью глядел Петр Николаевич в круглые, налитые кровью глаза строптивого коня. И все-таки обломал «Дьявола», узнал все его причуды… А «Ньюпор» куда непонятней и строптивей!

После Рождества Нестеров доложил Самойло о готовности подняться на «Ньюпоре».

— Слава всевышнему! — вздохнул штабс-капитан. — А я думал, вы будете рулить до Троицына дня.

Нестеров поднялся в воздух, сделал круг на высоте двадцати метров и красиво приземлился у посадочного знака. Все обошлось гораздо проще, чем думал Петр Николаевич.

«Выходит, „Ньюпор“ не так страшен, как это казалось вначале. Теперь — летать, летать!..»

Варшавские кинематографы показывали новую картину: «Драма авиатора». Петр Николаевич, Миша и Вачнадзе купили билеты в иллюзион на Новом Свете — аристократическом районе польской столицы и разгуливали по фойе в своих кожаных курточках.

Две хорошенькие паненочки, краснея, провожали их, влюбленными взглядами и перешептывались с высоким смуглолицым мужчиной, который часто и пристально поглядывал в сторону летчиков.