Отчий дом

— Только непременно закажи пострашнее афиши. Ну, вроде — «Полет смерти» или «Акробат-самоубийца».

— И костюм в таком же роде: на спине череп с костями, на груди — пиковая девятка, восьмерка и туз.

С кем ни делился Петр Николаевич своей идеей, — все смеются. Только Нелидов поверил в него. Может быть, он и прав, Нелидов: у человека, прожившего трудную жизнь, — сердце вещее. Может быть…

Вечером в офицерском собрании у стены, где на шнурке висел рукописный «Альманах», толпились офицеры школы. Зарайский звонким голосом читал эпиграммы и стихотворные шутки под веселый смех собравшихся.

Когда Петр Николаевич подошел к этой группе офицеров, Зарайский придал своему голосу изумление:

— Господа! Обратите внимание на стихотворение-загадку. Называется оно «Кто он?»

Ненавидящий банальность,
Полупризнанный герой,
Бьет он на оригинальность
Своею «мертвою петлей».

Вспыхнул смех. Некоторые обернулись, ища глазами Нестерова. Миша Передков бросил негодующий взгляд на Зарайского. Ему было обидно за своего друга.

— Шарада идиотская! — отозвался он дрожащим голосом. — Нестеров не из тех, кто «бьет на оригинальность». Пожалуй, это определение больше относится к автору стишка!

— О, верный Санчо Панса ринулся защищать благородного Дон-Кихота! — возвестил Зарайский. Раздался новый всплеск смеха.

— Ничего, Миша, — проговорил Петр Николаевич. — Эта «загадка» не обижает меня. Я сам отвечу на нее!

Он подошел к «Альманаху», обмакнул ручку в чернила и стал писать. Офицеры заглядывали через плечо, читали:

Коль написано: «Петля»,
То, конечно, это я.
Но ручаюсь вам, друзья,
На «петлю» осмелюсь я!

Насмешки утихли, уступая место молчаливому удивлению не тому, что Нестеров писал стихи экспромтом, а его твердому убеждению в осуществлении смелой мечты.

Одного хочу лишь я,
Свою «петлю» осуществляя:
Чтобы «мертвая петля»
Была бы в воздухе живая.
Не мир я жажду удивить,
Не для забавы иль задора.
А вас хочу лишь убедить,
Что в воздухе везде опора.

Миша взобрался на стул и прочел вслух стихотворный ответ Петра Николаевича. Он все время глядел в сторону Зарайского, и в блеске его глаз, в торжествующем выражении заалевшего лица читалось:

«Что, господин хороший? И мы не лаптем щи хлебаем!»

Появился Стоякин. Он кого-то искал. Передков спрыгнул со стула, подбежал к инструктору:

— Вы кого ищете, господин поручик?

— Нестерова.

Петр Николаевич подошел к Стоякину.

— Поручик, отправляйтесь-ка, голубчик, спать. Завтра вам вылетать самостоятельно.

Стоякин произнес эти слова тем особенным хрипловатым голосом, в котором было что-то отцовское, заботливое. Петр Николаевич вытянулся и, хоть голова закружилась от острой радости и появилось сумасшедшее желание тут же на паркете заплясать лихо и безудержно, с достоинством ответил:

— Слушаюсь, господин поручик! Благодарю!

— Благодарить будешь, когда взлетишь и сядешь, — улыбнулся Стоякин и ласково подтолкнул Нестерова к выходу.

Миша выбежал на улицу вслед за другом.

— Петруша! — воскликнул он, обнимая Петра Николаевича. — Как я рад, дружище!.. Признаюсь тебе: когда Стоякин начал с «князьков», мне было обидно за тебя. Ты летаешь лучше нас всех, а в самостоятельный полет тебя не выпускали.

— Ну, хватил ты, брат! — смущенно заметил Петр Николаевич. — Пока Стоякин сидит за спиной, — мы все летчики, а как останешься один — так и душа в пятки:

— Нет, не поверю! — горячо сказал Передков. — Я убежден, что ты ничего-ничего не боишься. И случись война, я хотел бы быть вместе с тобой. Мы бы совершили подвиг, уверяю тебя!..

Петр Николаевич расхохотался. Ах, юноша, юноша! Он еще совсем ребенок. Но какая, все-таки, восторженная и чистая душа!

Давно прошли светлые белые ночи, но и сейчас стоял тот своеобразный серебристый полумрак, так характерный для северных ночей. Луна ныряла в белые, как снег, сугробы облаков. Ветер шумел в тугой листве кленов и лип. В привокзальном парке играл полковой оркестр, наполняя тихие улицы задорными и веселыми звуками мазурки.

— Пойдем ко мне, Мишутка! — пригласил Петр Николаевич. — Попьем чайку. А может, что-нибудь и погорячей найдется. Послушаешь, как мы с Надей музицируем.

Передков молча принял приглашение…

На крыльце, обхватив руками колени, сидела Наденька. Миша всегда испытывал странное чувство, разговаривая с женой Петра Николаевича. Она была с ним одних лет, и это давало ему основание держаться с ней довольно непринужденно. Но одновременно она стала матерью двоих детей, и тут уж дистанция была изрядной.

У него не повернулся бы язык назвать ее по имени, как обращались к ней другие.

— Надежда Рафаиловна, — довольно твердо сказал Миша, и Наденька сразу уловила в его тоне волненье, смешанное с гордостью.

— Завтра Петруша полетит один! Понимаете? Один!