Отчий дом

Странно, как иногда причудливы могут быть чувства! Раздражение сменилось любопытством. И этот неслыханно смелый ночной визит, и весь облик офицера — подтянутый, взволнованно-сдержанный, и открытое лицо, отражавшее глубокое, но какое-то гордое страдание, — все принудило генерала задуматься.

«Не о теплом месте хлопочет. Летать — дело опасное, трудное. И страсть к полетам велика у него, коль не остановили молодца ни ночь, ни устав, ни министерская неприступность…»

Генерал вынул лист бумаги и стал писать.

«Начальнику воздухоплавательной школы генералу Кованько…» — прочел Петр Николаевич. Дальше он разобрать не мог: буквы прыгали перед глазами.

— Чем отблагодарить мне вас, ваше высоко…

— Подвигом, трудом, любовью к Отечеству, — перебивая его, ответил генерал и залился старческим шипящим смешком. — Да, вот еще… Тридцать суток ареста отменяю…

Он хотел добавить: «Ваше счастье, поручик, что вы попали к генералу Поливанову», — но передумал и, подняв над головой тяжелый подсвечник с тремя свечами, пристально глядел на офицера…

Петр Николаевич выбежал на улицу веселый и легкий, точно его подпирали крылья. Кругом было разлито серебряное сияние петербургской белой ночи…

— Ну, как? — шепотом спросили Николай Андреевич и Анна Сергеевна. Они стояли на Аничковом мосту, волнуясь и ежеминутно поглядывая на парадную дверь министерского особняка.

— Исполнение желаний! — со счастливой улыбкой ответил Петр Николаевич и, отыскав в полумраке теплые руки Анны Сергеевны, припал к ним горячими губами.

8

Лена Мозжухина вступила в Российскую социал-демократическую партию еще на первом курсе университета. Шли годы. Природа свершала свой извечный круговорот: зимы сменялись веснами, серые метелки голых веток бугрились молодыми почками, птицы наполняли воздух серебряным пересвистом. Все — и небо, и земля, и даже старые дома, освободившиеся от снежных шапок, — все глядело празднично и весело. Так случалось каждый год. И всякий раз — новые приметы, новые радости.

Но у человека весна бывает только одна, зато как сказочно красива она, как памятна сердцу!

Лена стала рослой, стройной, с серыми ласковыми глазами, с двумя тугими белокурыми косами за плечами, с чистым грудным голосом, с готовым к улыбке юным лицом.

Лена получала листовки от студента, носившего подпольную кличку «Николай», и тихонько распространяла их то в актовом зале, то в аудитории, то в шинельной у вешалки.

Сергей Федорович ничего не знал об этой опасной и необычайно трудной «второй» жизни дочери, но однажды пришлось-таки ей открыться.

«Николай» сказал ей:

— Ваш отец — офицер, Елена. Более удобной конспиративной квартирой мы пока не располагаем.

Лена испугалась. Не за себя, не за опасность провала. Страшно ей было признаться отцу, и не гнева боялась его, а печали…

«Боже мой, как я скажу ему об этом?» — думала она, поднимаясь по лестнице.

Отец забавлялся своей стариковской утехой: пил чай, дуя в блюдечко и часто утирая розовое одутловатое лицо полотенцем. Лена долго умывалась, потом подсела к краю стола, налила себе из самовара чаю, но не стала пить, а все смотрела куда-то в сторону.

Сергей Федорович приметил пунцовые уши дочери, тревожно и смущенно потупленный взор. «Не о замужестве ли речь поведет? — гадал старик. — С Данилой у ней давно закручено-заверчено…»

Лена вдруг откинула назад голову, будто сбрасывая нерешительность и, смело взглянув отцу в глаза, проговорила:

— Папа, ко мне завтра придет человек. Он поживет у нас… неделю.

— Кто такой? — изумленно поднял брови Сергей Федорович.

Лена хотела ответить: «Я и сама не знаю», — но, опустив глаза, тихо промолвила:

— Один человек. Папа! Ты не будешь задавать ему вопросов и никто не должен знать, что он живет у нас.

Сергей Федорович от неожиданности захлебнул горячего чая, обжегся и едва не выронил блюдечка. Он встал и несколько мгновений глядел на дочь молча.

— Лена…

Она шагнула к нему, обняла за голову.

— Да, папа…

Он отстранил ее руки, посмотрел в лицо. Лена не опустила глаз, и в них Сергей Федорович прочитал многое.

— Леночка…

Лицо Сергея Федоровича побелело и сморщилось в горестном, каком-то сиротливом выражении.

— И давно ты встала на путь, ведущий к мраку Варфоломеевой ночи? — спросил он после долгого молчания.

— Давно, папа. И не к мраку, а к свету ведет этот путь, к свету для всего народа!

В глазах дочери, которые он всегда видал детски наивными, не защищенными от житейских бурь, за которые он опасался, что они не разглядят дурного в человеке и будут жестоко обмануты, в этих глазах теперь светилась бесстрашная, непоколебимая вера в свое дело, в них было что-то еще, совершенно непонятное, по его мнению, безумное…

Мать Лены оказалась женщиной скверной, с фальшивою душою. Когда Сергей Федорович воевал в далеком Порт-Артуре, она, уже немолодая, сошлась с каким-то петербургским купчиком и они укатили, по слухам, в Киев. Лена осталась одна. Смятение, тоска, страх долго сжимали болью ее юное сердце…