Отчий дом

— Да. Но я уже несколько лет занимаюсь авиацией и чувствую здесь настоящее призвание.

— Ну, и достигли, вероятно, каких-нибудь успехов?

Остроносый смешно оттопырил нижнюю губу и лукаво усмехнулся. Петр Николаевич был так взволнован, что не почувствовал иронии.

— Вот мой проект, — сказал он, вынимая из кармана сложенный вчетверо большой лист бумаги.

— Ого! Да у вас, батенька, целое произведение. Ну, объясняйте.

— Мой аэроплан не имеет вертикального оперения. Хвост его раздвоен, как у ласточки. Концевые части хвоста служат рулями высоты и одновременно рулями крена — при координировании действия ими с перекашиванием крыльев. Фюзеляж, как видите, имеет веретенообразную форму…

— Какова общая площадь крыльев и хвоста?

— Сорок квадратных метров, — ответил Петр Николаевич.

— Мощность мотора?

— Я думаю обойтись мотором мощностью в пятьдесят лошадиных сил.

Петр Николаевич с замиранием сердца ждал отзыва. Да, это было его первое произведение, продукт многих месяцев труда. Еще жива была владивостокская рана в его душе, когда Петербург отклонил первоначальный вариант проекта. Сейчас лицо его собеседника, в первую минуту показавшееся неприветливым и отчужденным, постепенно теплело, губы складывались в улыбку, но уже не лукаво-насмешливую, а добрую, простодушную. Он долго, не отрываясь, смотрел на проект, потом, покраснев и подняв брови, повернулся к Петру Николаевичу:

— Простите, мы с вами еще не знакомы. Яцук Николай Андреевич.

Петр Николаевич назвал себя, с удовольствием ответил на крепкое рукопожатие.

— Ваша идея свежа и оригинальна. Но вы проповедуете, батенька, одну крамольную вещь: крены.

Петр Николаевич рассмеялся. Его рассмешил почти суеверный страх, с которым Яцук говорил о кренах.

— Почему птица не боится никаких положений в воздухе, а летчики страшатся крутых виражей, быстрых поворотов?

— Потому что в этих положениях воздух не держит аэроплана, — сказал Яцук тоном учителя, разъясняющего очевидную истину.

— Странно, ведь воздух есть среда однородная во всех направлениях, — не унимался упрямый поручик.

Яцук сузил глаза, растягивая слова, спросил:

— Вы летали когда-нибудь?

— Нет, — ответил поручик уже смущенно.

— Ну так поверьте мне, инженеру и летчику: крены — опаснейшая штука!

Они спорили долго. Нестеров извлекал свои мысли, как снаряды, и бил «прямой наводкой». Яцук отчаянно защищался, но видел, что в этом молодом артиллерийском поручике авиационной эрудиции больше, нежели в другом авиаторе.

«Неужели я на ложном пути? — думал Петр Николаевич. — Нет, летать без кренов — все равно что ходить на одной ноге. Вот поступлю в школу летчиков, полетаю сам, тогда какие еще аргументы у вас останутся, любезный Николай Андреевич?»

Они пошли к председателю Всероссийского аэроклуба, но тот оказался таким же холодным и равнодушным манекеном, каких уже немало повстречал на своем пути Петр Николаевич. В Военном министерстве их тоже не приняли.

— Всюду протекция! Всюду нужна протекция! — возмущался Николай Андреевич. — Мы с вами, батенька, из племени неудачников…

К вечеру, устав от бесплодных хождений по учреждениям столицы Государства Российского, они растеряли весь свой пыл и остановились на Невском у моста с вздыбленными чугунными конями, неопределенно глядя перед собой и не зная, что предпринять дальше.

— Все! — горестно вздохнул Петр Николаевич. — Надежда сопровождала меня до Петербурга, а сейчас покинула.

— Вернется, — улыбнулся Яцук. — Надежда, что женщина: неразлучна с нами до смертного часа.

Петр Николаевич с отчужденностью глядел на проносившиеся экипажи, на фланирующих по Невскому щеголей, на элегантных дам с невероятно узкими талиями, на ослепительно лощеных штаб-офицеров, которые дефелировали перед восхищенными взорами дам, точно на параде перед самим государем. У всех этих людей был такой вид, будто их ласкало невидимое солнце, очень доброе и щедрое. «Черт возьми, отчего же я не встретил здесь ни одного теплого взгляда, не услышал ни одного дружеского слова?..»

— Пойдем ко мне! — запросто сказал вдруг Яцук. — Надо отдохнуть. А завтра надумаем что-нибудь…

В его голосе послышались нотки искреннего участия. Петр Николаевич растроганно проговорил:

— Право же, я испытываю неловкость оттого, что доставил вам лишние заботы своим посещением…

— Пустяки! Петербург — это бурный океан, где утлой ладье суждено немало испытаний. Поверьте мне, я слишком хорошо знаю нашу столицу, чтобы быть равнодушным к вам. Ну, идемте, утлая ладья!

Он расхохотался, и Петру Николаевичу стало покойно и весело на душе…

Яцук занимал две комнаты на углу Гороховой и Садовой. Жена его, Анна Сергеевна, немолодая, но очень красивая женщина встретила их с веселой приветливостью. После обеда Анна Сергеевна пела украинские песни, аккомпанируя на гитаре. Голос ее был волнующий, глубокий, и Петр Николаевич неожиданно ощутил в своей душе совершенно новые, неведомые прежде звучания.

Яцук благоговейно слушал и с гордостью глядел на гостя. Глаза его говорили: «Вот у меня какая жинка! Весь свет обыщи — не найдешь еще такой».