Отчий дом

Она совсем не ощущала, что это уже смерть. Ибо если так, то слишком уж легкой, спокойной, даже приятной была эта смерть. Ева просто отдыхала после тяжелой усталости. Ей не было ни холодно, ни жестко, ни тем более страшно. Наоборот, совсем спокойно и уютно… Она не понимала, что постепенно засыпает, хотя сон был не только сладкий, но и коварный. Снилась ей то заснеженная Петриковка, то белая-белая и праздничная от чистоты первого снега Терногородка. Снег тот, не густой, лапчатый, сеялся и сеялся неторопливо, будто за каким-то широким окном, и наблюдать его было приятно и тепло… Буран наметал вокруг пригорка-надгробия и вокруг девушки, присевшей за ним, высокий сугроб. Сугроб становился все выше и выше, а Еве становилось все теплее и уютнее. И сознание ее незаметно переключалось на далекие, становившиеся все более близкими и реальными, видения… Хотя реальным в тех видениях было лишь одно: все, что представало в ее затуманенном сознании, происходило среди снегов и метели. В белом сиянии заснеженных улиц, в сизовато-синем мареве окутанных пушистым инеем деревьев возникал никогда в реальной жизни не виденный Петербург. Из белой метели, поднявшись на какой-то деревянный помост, ступала Софья Перовская. Рядом бородатый Желябов. Видение это мелькнуло, исчезло. И уже перед глазами у нее другой — попович Кибальчич. И еще старый заплаканный царский генерал Гурко. Плачет и… умоляет Кибальчича, чтобы тот покаялся. Потому что он, генерал Гурко, приехал в тюрьму уговорить Кибальчича, чтобы тот написал царю прошение о помиловании. Даже и не писал, а только поставил подпись под уже написанным. Ведь без этого погибнет для России, для отечественной науки светлая голова и чрезвычайно важное изобретение! Поэтому нужно подписать! Обязательно! И царь помилует, дарует ему жизнь. «Нет!» — твердо произносит Кибальчич… Потому и плачет, на стыдясь своих слез, бородатый старенький генерал. И кто-то страшный, с рыжими, пушистыми усами, кто-то мордастый, розовощекий, бритоголовый набрасывает на голову юноше белый страшный башлык, завязывает петлю, и… «Стой! Не надо!» — в ужасе кричит Ева, содрогаясь всем телом, будто вырываясь из страшной петли. «Не надо! Слышишь, Ева, не надо!» — вдруг раздается где-то рядом знакомый голос стройного юноши с высоким лбом и в синей, подпоясанной плетеным шнурком косоворотке. «Стой!» — кричит он, склоняясь к ней, весь залепленный снегом, расхристанный, с непокрытой головою… «Гей, сипле сніг, невпинно сипле сніг…» «Не надо, Ева, не надо!..» — «Андрей!» — кричит она, протягивая к нему руки и устремляясь куда-то из последних сил. Что-то холодное, мокрое забивает ей дыхание… Снег… Да, снег… Падая лицом в сугроб, задыхаясь, на короткий миг Ева уловила сигнальный огонек смертельной опасности. И этого короткого мига хватает как раз на то, чтобы понять: на ноги, немедленно на ноги, иначе… Ведь она прислонилась спиной к каменному надгробию, чтобы передохнуть, дух перевести, и уже сидит, съежившись, под этим надгробием, незаметно для себя впадая в губительный сон. Острый испуг пронизывает ее застывшее тело при мысли, что могло случиться. А отец? А он, Андрей?.. Хотя что там Андрей! Ведь она его уже долгие годы и в глаза не видела. Не знает даже, где он может быть. Этот Андрей лишь пригрезился ей в почти смертельном забытьи! А вот отец… Отец где-то, может и совсем близко, мечется в горячечном бреду и в тяжелом жару, так и не дождавшись ни ее, ни лекарств. А она, Ева, сидит, засыпанная с головой снегом, и буран гудит уже отдаленно и приглушенно где-то вверху. Собрав остатки сил, девушка бросается головой вперед в колючее снежное месиво и, разгребая его окоченевшими руками, будучи не в силах встать на ноги, ползет, барахтаясь, проваливаясь, натыкаясь на какие-то камни и постепенно согреваясь, ползет вслепую, не ведая куда, пока, вся мокрая от снега или собственного пота, не поднимается наконец на ноги. С огромным усилием переступая с левой на правую и с правой на левую, лишь бы только не стоять на месте, лишь бы только не остановиться и снова не впасть в забытье. Пробивается наугад в сплошной кипящей белой тьме, не имея ни сил, ни уверенности в том, что она движется в нужном направлении, надеясь лишь на слепой случай. Ведь вокруг на сотни, а может, и тысячи километров ровная, как стол, безлюдная казахская степь. И попасть в какой-то один крошечный пункт, в райцентр или центральную усадьбу, отгадать точно и не пройти мимо при такой вьюге почти невозможно. И она идет вслепую, пробиваясь из ночи в утро, и будет пробиваться медленно, неторопливо, шаг за шагом, сохраняя последние силы, сколько сможет. Будет идти и идти, и уже ничто не заставит ее остановиться. Хотя в запасе у нее лишь случай. Вся ее надежда на случай…