Освящение мига

Куда и зачем меня влекло? Я ничего не искал, я никого не искал, я искал все и для всех:
буйную растительность голубых куполов и белых колоколен, стены цвета запекшейся крови;
пиршество форм, окаменевшую пляску под облаками, набегающими, рассеивающимися и своей изменчивостью обещающими все новые очертания;
охряные камни, меченные взбешенным светилом, камни, освежаемые лунной влагой;
парки и площади, населенные поющими тополями и молчаливыми вязами, ребячливых воробьев и пересмешников;
сгрудившихся стариков, шушукающий сухостой, и других, усаженных на скамейки, иссохших, как мумии, дрожащих под лучами раскаленного добела диска, безжалостного солнца плоскогорья;
улицы без конца и начала, исхоженные, как зачитанная книга или заласканное тело;
внутренние дворики с жимолостью и геранью, свисающей с балюстрады, развешанную одежду, никчемное пугало, болтающееся на ветру под аккомпанемент похабных междометий сернистоглазого попугая, прорезываемых внезапно искрометной трелью кенаря;
лазурные кабаки и лиловые винные погреба, запах опилок на кирпичном полу, ослепительную стойку, сомнительный алтарь, на котором прикорнули в разноцветных бутылках коварно-могущественные гении;
ярмарочный балаган, чревовещателя и его нахальных марионеток, малокровную танцовщицу, окорокообразную гитарку и сиплого щеголя;
ярмарку и палатки с фритангой^{6}, где, в жару и в чаду, корицеокие жрицы справляют браки снеди и совершают метаморфозы запахов и вкусов, разделывают мясо, распыляют соль и простодушный сыр над нопалем^{7}, режут навевающий сон салат-латук, мелют солнечный маис, кадят играющими на солнце пучками перца;
фрукты и сласти, румяные горы мандаринов и техокот, золотистые бананы, кровоточащую смокву, охряные холмы грецких и земляных орехов, сахарную лаву, башни восторга, сквозные пирамиды туалетной бумаги, кокосовую халву, скромную орографию земных соблазнов, плац фужеров, бледные хикамы в землистых туниках, бодрящие лимоны; прохладу искристых улыбок женщин, купающихся в студеной реке;
бумажные гирлянды и трехцветные флажки, многоцветье магазинов игрушек, эстампы с видами Гвадалупе и с изображением святых, мучеников, героев, чемпионов и кинозвезд;
гигантскую афишу ближайшей премьеры и неотразимую улыбку — застывшая бухта — актрисы, обнаженной и круглой, как луна, скользящей по крыше и скатывающейся в простыни по похотливым взглядам;
табуны подростков, стада отроковиц, голубок и воронов, племена развлечений, кораблекрушения одиночеств, стариков и старух, обламывающиеся ветви дерева века; мелодийки скрипящих каруселей, мелодийки, прокручивающиеся в памяти, как незаконченный стих, ищущий свою рифму;
а перебегая улицу, без причины, как удар волны или порыв ветра в поле маиса, как луч, взрезавший тучу: внезапная радость, обжигающее счастье — жить, надломить гранат этого часа и насладиться каждым его зернышком;
сумерки — это суденышко, теряющееся вдали и все никак не скрывающееся за горизонтом; луч, бросающий якорь на церковном портике, и медленный прибой усмиренного часа, полирующего каждый камень, каждую грань, каждую мысль, добиваясь полной растворенности всего и во всем;
старый незаживающий шрам, капля, которая все буравит, рубец, который в памяти оставляет время, безликое время — предчувствие головокружения и падения, время, которое ушло и не думало уходить, которое здесь неотлучно, пара глаз, глядящих откуда-то из глубины, — примета появления на свет;
стремительный обвал ночи, которая стирает лица и фасады, черные чернила, из которых выплывают клыки и когти, щупальца и дротики, присоски и ланцеты, четки какофоний;
ночь, обжитую шепотом, и где-то рядом женские голоса — листва, носимая ветром; слепящий свет фар в стену напротив, режущий свет, позорящий свет, оплеванная реликвия;
жутковатое лицо крестящейся и быстро закрывающей окно старухи, скорбный, как незаживающая рана, вой собаки на пустыре;
пары на скамейках в парках или в подворотнях, переплетенные четыре руки, накаленные добела деревья, раскинувшиеся над теми, кто ночью спит;
пары, леса трепещущих колонн, обволокнувшихся дыханием зверя, тысячеокого и тысячерукого, но лишь с одним желанием, накрепко застрявшим в мозгу;
неподвижные пары с закрытыми глазами, снова и снова падающие в самих себя;
перехватывая дыхание и не давая писать, из памяти всплывает подросток и снова блуждает, всеодинокий в своем единомножестве, по улицам и площадям, исчезающим, стоит лишь их произнести,
и растворяется снова в поисках всего и для всех, ничего и ни для кого.