Остров, зовущий к себе

 Бегут облака, как парусный флот Петров, только что спущенный со стапелей. Крепнет Русь, набирает в новые тугие паруса попутного ветра; бежит надоедливый швед; не к прикладу ружья — к сохе, к рыбачьему веслу и плотничьему топору скоро лягут мужичьи руки. И тогда уж дозволит царь вздохнуть людям от нужды и бесправия... Ярится солнце, шумит с Онеги ветер — сушит на высоте горячие мужицкие лбы, сушит пот на лопатках, выпирающих из-под холстин. Ладно, прочно, плотно ложатся друг к другу теплые, нагретые солнцем бревна, ложатся в громадный сруб медленно взлетающего к небу храма о двадцати двух главах...

 ***

ГЛАВА 9

 Ушли они втроем, и не было на душе у Валеры никакой радости и облегчения.

 Далеко не ходили, побродили вокруг небольшой и довольно жалкой, по мнению Валеры, часовни Успения, которая была неподалеку от дебаркадера, в деревне Васильево. Странное дело: одна старая жилая избенка с белыми рамами, широкое жиденькое дерево около, темная убогая банька вблизи и напротив, через дорогу, двухэтажный сарай с почерневшими от времени и копоти бревнами — и это называлось деревней Васильево! Это было написано на доске, прикрепленной к шесту на дебаркадере.

 На часовенке тоже была дощечка с кратким описанием этого редкостного памятника архитектуры... Даже смешно — ничего ведь особенного не было в нем! Валера с Лошадкиным и Женей побродили по сырому бугристому лужку, заодно обследовали большой полузатопленный лихтер, служивший причалом дебаркадеру.

 Василий Демьянович оглядел с его палубы простор, задумчиво подвигал морщинами на лбу, обвел рукой Кижи и другие острова и протоки Онеги.

 — Так вот он какой, наш Север! Серенький, скромный, тихий, — сказал он. — Был здесь когда-то самый центр, сердцевина русской жизни: возвышались и падали княжества, кипели страсти, гремели сечи, менялись в Новгороде князья, служились молебны, чтоб не явились сюда с гиканьем, свистом и пожарами жестокие монголо-татары, и они не дошли до этих мест. И никогда тут люди не знали крепостного права. А потом... Потом главная дорога русской истории передвинулась южней, к Москве, а здесь остались тишина, нетронутые деревянные церквушки и незамутненная чистота народной памяти... Ведь здесь же, здесь были записаны былины об Илье Муромце и Микуле Селяниновиче, о Владимире Красное Солнышко и стольном граде Киеве... Что б делали мы, если б не жили на этих берегах великий сказитель Рябинин и великая вопленица Федосова!..

 Валера, признаться, плохо слушал учителя физики. А Женя кратко сказал:

 — Спасибо, Василий Демьянович, за лекцию.

 — Может, я не прав? — насторожился Зойкин отец. — Увлекаюсь? Отсебятину несу?

 — Нет, что вы, все в общем правильно, — заметил Женя, — все, кроме одной мелочишки, кроме того, что население этого доброго поэтичного Севера невыносимо страдало от поборов, безжалостно сгонялось на железоделательные заводы и считалось «пашенными» солдатами: и землю пахало, и несло военную службу, и костьми ложилось за царя-батюшку на войне; хозяйства разваливались, и крестьяне то и дело слали царям и царицам челобитные, чтоб было все по справедливости. Толку от них было немного, и крестьяне с кольем и дубьем шли на воевод, подымая народ, били всполох колокола Преображенской церкви в Кижах — это всегда был бунтовщицкий остров. А чем все кончилось? В ограде, возле этой великолепной двадцатидвухглавой церкви каратели из пушек расстреляли восставших и, сломив сопротивление, каленым железом выжгли на лбу и щеках у вожаков «воз» — возмутитель — и сослали на вечную каторгу.

 Лошадкин почесал толстую шею, потянулся и вздохнул:

 — И это было, не отрицаю, тоже читал... Из пушек у храма божьего. Ужас! Да, нелегко жилось здесь простому народу. — Василий Демьянович помолчал и уже другим, более спокойным и трезвым голосом велел: тот, кто завтра проснется первым, должен немедленно сбегать в буфет и еще купить про запас печенья, хлеба, сахару и десятка три яиц, потому что магазина и столовой здесь нет, все придется готовить самим, а жить им здесь еще дней семь, и надо, чтоб всего хватило.

 Когда они вернулись, в комнате уже горела люстра. Архиповых и «повышенок» на месте не было. Зойка и рыбак крепко спали — Зойка под одеялом, а рыбак в той же позе, в какой они его оставили, и лишь всхрапывал он более громко и воинственно.

 Отец тоже лежал на своей койке и смотрел в потолок. Он встретил их вопросом:

 — Интересно побродили?