Остров пропавших деревьев

Я чувствую, как суровая зима постепенно ослабляет хватку и колесо смены сезонов поворачивается вновь. Персефона, богиня весны, возвращается к людям, на золотистых волосах венок из серебряных цветов. Богиня весны тихо ступает по земле, в одной руке – букет красных маков и пшеничные колосья, а в другой – метла, чтобы сметать в сторону снег, грязь и изморозь. Я слышу, как непрерывные воспоминания постепенно тают и вода капает с ресниц, рассказывая собственную правду: кап-кап-кап.

В природе буквально все сущее неумолчно говорит. Крыланы, медоносные пчелы, горные козлы, ужи… Одни верещат, другие пищат, а остальные каркают, стрекочут, квакают или чирикают. Галька скрипит, виноградные лозы шелестят. Соленые озера рассказывают истории о военных действиях и возвращении на родину, поле подпевает в унисон, когда дует мельтеми; цитрусовые сады слагают оды во славу вечной юности.

Голоса отчизны непрестанно звучат в нашей душе. И куда бы мы ни отправились, они всегда с нами. И даже сейчас здесь, в Лондоне, погребенная в этой могиле, я слышу все те же звуки и, трепеща, просыпаюсь, словно лунатик, который понимает, что заблудился в ночи.

На Кипре все существа, большие и маленькие, пытаются выразить себя – все до единого, за исключением аистов. И хотя пути их миграции не пролегают через Кипр, время от времени, влекомые воздушными потоками, одинокие аисты проводят несколько дней на острове, прежде чем снова отправиться в путь. Аисты – очень крупные грациозные птицы, но, в отличие от других пернатых, не способны петь. Впрочем, киприоты расскажут вам, что так было не всегда. Когда-то эти длинноногие болотные птицы вызывали трепет завораживающими песнями о далеких королевствах и неведомых краях, развлекая слушателей рассказами о заморских странствиях и героических свершениях. Те, кто слышал аистов, были настолько очарованы, что забывали орошать поля, или стричь овец, или доить коров, или посудачить в тенечке с соседями, а по ночам они даже забывали заниматься любовью со своими возлюбленными. Зачем изнурять себя работой, или заниматься пустой болтовней, или отдавать кому-то в залог свое сердце, если единственное, чего вам действительно хочется, – это отплыть к далеким берегам? Жизнь остановилась. В конце концов Афродита, недовольная нарушением привычного хода вещей, решила вмешаться, что, собственно, было для нее характерно. Она наложила заклятие на всех обитающих на Кипре аистов. С тех пор птицы хранили молчание, что бы они ни увидели или ни услышали.

Легенды, возможно, но я отнюдь не собираюсь их недооценивать.

Я верю в легенды и в неоткрытые секреты, которые аисты пытаются нам поведать.

Впрочем, даже если и так, относитесь ко всему, что я излагаю, и к тому, что мне не удалось здесь выразить, с определенным недоверием, поскольку я, возможно, не самый беспристрастный рассказчик. У меня есть собственные предубеждения. Как ни крути, я никогда особо не жаловала богов и богинь, с их вечной враждой и соперничеством.

Меня бесконечно тронуло, что Мерьем – да будет благословенна ее душа! – в ту ночь сложила башню из камней, построила мост из песен и молитв, чтобы я могла спокойно покинуть этот мир и отойти в мир потусторонний, если он, конечно, существует. Это было чудесное желание, насколько возможно. Однако у нас с сестрой всегда были разные взгляды. Если она хотела, чтобы я перешла в мир иной, где бы меня благополучно препроводили через райские врата, то я предпочитала оставаться там, где была, глубоко в земле.

Когда я умерла и пустота, словно огромный зевающий рот, проглотила меня, поначалу я просто парила в невесомости. Я видела себя на больничной койке, где лежала в коме, и понимала, что это безумно грустно, хотя абсолютно ничего не чувствовала. Между моим сердцем и окружающей его печалью словно была воздвигнута стеклянная стена. А потом открылась дверь и вошла Ада с букетов цветов в руке, ее улыбка постепенно увядала с каждым неуверенным шагом, и я больше не могла этого видеть.

Я была не готова оставить их. Не могла я и еще раз переместиться. Я хотела, чтобы меня и дальше удерживала любовь – единственная вещь, которую люди не смогли уничтожить. Но где мне было найти приют теперь, когда я уже не числилась среди живых и лишилась тела, оболочки, формы? И тут я поняла. Старое фиговое дерево! Где же мне еще искать пристанище, если не в его древесных объятиях?

После похорон, глядя, как день потихоньку идет на убыль и свет становится темным безмолвием, я парила в воздухе, кружа над Ficus carica. Я проникла в сосудистую систему фигового дерева, вобрала в себя воду из листьев и снова вдохнула в себя жизнь через его поры.

Бедняжка смоковница! Когда я перешла в нее, она внезапно по уши влюбилась в моего мужа. Впрочем, я не возражала. Скорее, наоборот, я была счастлива. И у меня даже возник вопрос: а что, если в один прекрасный день Костасу суждено ответить ей взаимностью? Если, конечно, человеку суждено влюбиться в дерево.